От Леонида Хейфеца
20 октября 1987 г. Москва
Дорогой Володя!
Вот уже третий день я в Москве после без малого двухмесячной венгерской эпопеи… Я знал, что эта поездка будет трудной, такой она и оказалась. В былые годы жизнь преподносила сюрпризы: ждал одного, выходило все по-другому. Сейчас — нет. Прожил трудно и тоскливо в хороших комфортабельных условиях, считал дни и часы, когда бы мог вернуться в Москву. А Москва, Володя, — отдельный разговор. Да и Венгрия отдельный разговор… Получил ли ты письмо? Если да, почему не ответил? Обиделся? Устал? Ну, что же делать, Володя, если так рождается наш спектакль. Если идут годы, годы (!), а мы никак не можем сыграть премьеру. Что это? Какая истина зарыта в этой ситуации? Я бы позвонил тебе, но нет телефона. Все эти три дня я прихожу во МХАТ, где все усилия брошены на 27 октября — открытие, где работают чуть ли не круглосуточно штабы выпуска Рощина, штабы подготовки, штабы приглашения {277} гостей и т. д. Какая «Колея»? Кому она нужна? Лаврова и Евстигнеев вводятся в Рощина. Любшин получил роль Бухарина у Шатрова, а Шатрову сразу же дается зеленая улица, чтобы успеть присягнуть перестройке по большому счету. Нас решено перевести на так называемую Новую сцену. Это — Малая сцена. Человек 250 – 300 зрителей. Туда же «Кроткая», «Наедине со всеми», в общем репертуар филиала. Ефремов обещает дать мне репетиции после 27 октября, хотя уверенности в этом нет, т. к. официальные премьеры Рощина начнутся в ноябре. А какова же ситуация со спектаклем. Ханаева все еще в больнице. По слухам, состояние очень тяжелое. Лаврова не сегодня-завтра должна оперироваться амбулаторно — выходит из работы дней на 10, так она говорит. Любшин лихорадочно изучает историю партии. Два ветерана заняты всюду, т. к после разделения артистов не хватает, а пьесы массовые, особенно Шатров. Боровский еще остался в Венгрии (приезжал на выпуск «Трибуны»), там мы обсуждали план перевода «Колеи» на Малую сцену — он уже знал об этом. Боровский, как настоящий художник, считает, что нужно делать новую декорацию. Ефремов на это не пойдет. Денег, как он мне сказал, в театре нет. Самофинансирование… Вот такая, Володя, шарманка. Вернется Боровский и узнав, что денег на новые декорации не дают, спокойно может отказаться. Вот мои проблемы. В какой-то степени они — наши. Был бы ты в Москве, можно было бы прокручивать, просчитывать ситуацию, выходить на одного, другого. Стараться влиять, бороться в конце концов. Хотя до 7 – 10 ноября все бы это было не реально. Не до нас. Идет большая игра. В театре ждут вождей. А в следующей работе вожди будут и на сцене. Куда задвинуть круглый стол под абажуром?.. Володя, срочно позвони мне или напиши, или приезжай. Письмо унылое, но руки я не опустил.
Твой Леня Хейфец.
Разумеется, я отвечал на эти призывы о помощи не только письмами и звонками, но и наездами в Москву, иногда многодневными, и мы снова вместе пестовали и обряжали наше дитя, теперь уже в новой колыбели — в Камергерском переулке. Я всегда входил в этот театр с волнением, где бы он не находился — на Тверском бульваре, на улице Москвина. Но теперь, приближаясь к зданию Шехтеля, в котором я до этого никогда не бывал, трудно было сдержать внутреннюю дрожь и даже оцепенение тела, так много тебя обступало великих теней, событий, преданий. Вход на Новую сцену находился как раз под «Пловцом» Голубкиной. {278} Ряды кресел круто уходили к потолку зала, первый ряд почти вплотную примыкал к сцене и был с нею на одной плоскости, так что сценическое действие приобретало особую атмосферу интимности и требовало от актеров предельной точности поведения. По-моему, они с этим справлялись. Так что наше общее недовольство переводом спектакля на «малую» сцену скоро потеряло остроту. Мне и в самом деле казалось, что наша работа имеет принципиально большее отношение к художественной линии МХАТа, чем то грандиозное действо, которое параллельно творилось на основной сцене в честь государственного юбилея. Это потом признавали и критики.
Свободное копирование
