Синее небо, а в нем облака
Непредсказуема судьба пьес, неисповедимо и их начало. Знаю только, что мне категорически противопоказано делать то, чего от меня ждут. От меня ждали остросоциальной пьесы. Значит, я должен был писать комедию. Тема скоро нашлась.
{196} Как-то жена вернулась из Кронштадта, где жила ее мама, и поделилась со мной таким впечатлением: в городе проходил какой-то праздник и на паперти Морского собора, переделанного в дом культуры, выступал женский самодеятельный хор, так вот хормейстер оказался тот самый, что руководил хором и прежде, в послевоенные годы, он теперь седой старичок. Мало того, и репертуар в основном сохранился — все тот же «Хор девушек» из оперы «Князь Игорь» и так далее.
Вот с этого и началось размышление о трагикомической фигуре старого хормейстера, идеалиста-неудачника, который перед смертью приглашает проститься всех своих жен, бывших хористок. Легко возникло название: «Прощание с Ветлугиным». Прототипа у меня не было, разве что знаменитый в дни нашей молодости учитель танцев и распорядитель танцевальных вечеров Владимир Хавский. В конце шестидесятых я вдруг увидел его рано утром на Конногвардейском бульваре. Постаревший, крашеный, но по-прежнему франтовато одетый он сидел на скамье с юной девушкой. Они ели слоеные булочки и, кажется, выясняли отношения. Вот и всё. Нет, хормейстер Ветлугин был мною измышлен, как и его жены, каждая из которых несла не только острую характерность, но и черты своей эпохи. Пьеса, строго говоря, была умозрительной, притчеобразной (как сейчас говорят — «концептуальной») и на тонкий психологизм не претендовала. Больше того, она писалась с заведомо заданным набором ролей — четыре женские и одна мужская, поскольку должна была составить единый спектакль с пьесой «Необычайный секретарь», написанной ранее.
Режиссер Давид Либуркин, заехавший ко мне в Комарово, чтобы ознакомиться с новой пьесой, прочитав, разочарованно сказал: «Ну?у, это какие-то облака!..» Я подумал: а что, неплохо для названия. И в этот же день озаглавил обе одноактовки общим названием — «Синее небо, а в нем облака». В таком виде они и были поставлены — в Ленинграде Юрием Аксеновым в Театре комедии, а в Москве Гарри Черняховским в Театре им. Моссовета.
Ленинградский спектакль был для меня праздником. Он вполне соответствовал тому, что было мною задумано — и по жанру, и по манере игры, и по общей атмосфере зрелища, включая художественное и музыкальное оформление. Это был рафинированный, лукавый, несколько инфернальный спектакль, исполненный ансамблем чудесных актеров, среди которых были популярные Михаил {197} Светин и Вера Карпова, многоопытные Ольга Антонова и Светлана Карпинская, только входившие тогда в известность Виктор Гвоздицкий и Анжелика Неволина и — о, чудо! — легендарная Елена Владимировна Юнгер. Из всех моих семи ленинградских постановок эта единственная соединила высокое художественное достоинство с достойной судьбой. Спектакль продержался в репертуаре девятнадцать сезонов, пережив не только нескольких руководителей театра, но и смену власти в стране. Напротив, в Александринке, шел другой мой «долгожитель» — «Высшая мера». Иногда спектакли совпадали, что было особенно приятно. Однако ни в том, ни в другом театре я не стал «своим человеком», разумеется, по моей вине, но это так, между прочим.
В Москве Черняховский поставил спектакль в фойе театра Моссовета, где уже шла пьеса о Эдит Пиаф в исполнении Нины Дробышевой. Она же играла одну из ролей в нашем спектакле. Камерное действо, начинавшееся после театрального разъезда, что означало — «для избранных», «для знатоков и ценителей», налагало на актеров, как и на других участников спектакля, требования выше обычных. Этот негласный уговор между театром и зрителями в нашем случае в основном выполнялся и создавал перед входом некоторый ажиотаж. Четыре хороших актрисы и один хороший актер играли обе пьесы, то есть, каждый по две роли, как и было мною задумано. И все же у меня были претензии к этому спектаклю. Мне пришлось как-то писать о нем одной из корреспонденток, вот это письмо.
«Уважаемая Светлана Николаевна! Я рад, что Ваше намерение поставить мою пьесу “Синее небо, а в нем облака” у себя в институте близко к осуществлению. Во время нашей встречи в Москве Вы так заинтересованно говорили о пьесе, что мой долг не бросать Вас совсем уж на произвол судьбы в этом сложном и рискованном мероприятии.
Как я понимаю, к спектаклю театра им. Моссовета Вы отнеслись сдержанно. Жаль, что мы не успели тогда поговорить — началось официальное обсуждение. В целом спектакль я принял, он тонок, изящен по решению, но прежде всего, по двум актерским работам — Дробышевой и Пшенной. Если бы не их виртуозность, спектакль был бы на много ниже по уровню. Аленикова и Валюшкина делают все добросовестно, но им, при определенной скудости драматургического материала, не хватает актерской изобретательности, какой-то изюминки роли, так могли бы сыграть в любом другом театре. Леньков не удовлетворил меня ни как {198} Секретарь, ни как Ветлугин, тут, я считаю, не его вина — он очень талантлив! — попросту это не его роли. И все же в целом как “полуконцертный” вариант, — на этой площадке, при этом постановочном решении — зрелище получилось незаурядное. Хорошо, если бы Вам удалось показать спектакль своим актерам — в нем много поучительного.
Что же мне пожелать Вам со своей стороны?
Прежде всего, чтобы актеры Ваши играли всерьез, т. е. чтобы комический эффект возникал не из усилий рассмешить, не из комикования или острой характерности, а через парадоксальное соединение игры всерьез и комедийных ситуаций, комедийного текста.
Во-вторых, помните, что автор писал пьесу о высокой любви, обливаясь слезами, и сердце его кровоточило, что прорывался он всеми силами к идеалу, а поскольку идеал, по всей вероятности, недостижим, то он и подсмеивался над своими попытками. Но автор, заметьте это, посмеивался над собой, а не над идеалом, он за то, чтобы верить, поэтому в финалах обеих частей тема любви должна звучать открыто, почти что трагедийно, то есть, зрителя желательно довести до слез и до мурашек по спине. Вот этого в театре Моссовета мне не хватало.
Попробуйте найти внутренние связи, которые объединили бы обе пьесы в единый спектакль, ведь они об одном и том же, но с разных углов зрения. Первая. Некто, посланец Высшего Судии, назвавшись Секретарем, проводит ревизию любви четырех женщин, с ужасом убеждаясь, что суррогат выдается за истинное… Вторая. Некто, заслуженный работник культуры, проводит ревизию своей жизни — в любви и в искусстве — с ужасом убеждаясь, что суррогат выдавал за истинное… И тут и там происходит возвращение к истокам, к любви, которая творит жизнь, вдохновляет, жертвует, поэтому финал обеих пьес, как бы мы не смеялись до этого, — апофеоз любви, особенно во второй части. Актрисам театра Моссовета трудно было перейти от суррогата к — “люблю! люблю!” в финале. Мне кажется, что их восклицания и не должны звучать истинно, как у Девушки, а всего лишь как “проба голоса”, неуверенно, деформировано, может быть, комично — это ведь поиски, раскопки того, что ими забыто. Зато “Да будет!” Секретаря должно быть страстным, равным по силе и искренности восклицаниям Девушки. Эти два голоса — камертон для женщин.
Мне трудно советовать, не зная Вашего замысла, поэтому давайте оставим двери открытыми для дальнейших размышлений о Вашем спектакле. Пишите мне, если возникнут вопросы, а может быть, отложим их до сдачи. Привет всем, кто работает с Вами».
{199} Пьеса шла много, можно сказать, широко — около сорока театров имели ее в репертуаре. Но от ее постановки исходила опасность поверхностного, «кассового», острохарактерного зрелища с сатирическим креном в область любовно-семейных взаимоотношений. Я думаю, многие театры от этого не убереглись, если уж даже актеры ленинградского Театра комедии с течением времени стали играть свои роли «жирно», с нажимом.
Но в ней, что меня радовало, открывались и другие возможности. Переводчик из Болгарии Василен Васев неожиданно сообщал:
«Посылаю Вам открытку варненских “Римских терм”, где идут сейчас спектакли вашего “Ветлугина”. Это была премьера пьесы у нас в Болгарии. В сентябре те же самые артисты Варненского театра поставят и “Необычайного секретаря”, и вместе обе части пьесы пойдут в моем переводе. Кроме того, пьеса принята и выйдет в нашем издательстве в “Театральной библиотеке”. Это будет через несколько месяцев. За это время группа артистов из Софии тоже подготовит “Необычайного секретаря”, который пойдет в каком-то из новейших и модернейших театр-кафе. Итак, это начало дороги “Синего неба…” у нас в Болгарии. Впрочем, ваш дебют уже состоялся в театр-кафе японского отеля “Нью-Отани” в Софии пьесой “Пять романсов…”, а премьера “Ветлугина” в Варне была второй. Надеюсь, что и другие пьесы тоже пойдут. Насколько известно, уже есть перевод “Смотрите, кто пришел!”, но где поставят, еще не знаю…»
Так же неожиданно открылось вдруг еще одно измерение в судьбе пьесы — кино. Через некоторое время после ее публикации в журнале «Нева» (№ 11 – 1984 г.) позвонил из Москвы Эльдар Рязанов, высоко мною чтимый со времен «Карнавальной ночи», и сказал, что история хормейстера Ветлугина произвела на него сильное впечатление и он хочет снять фильм. Разговор не ограничился взаимными любезностями, я был тут же приглашен для знакомства и переговоров к нему на дачу в «Красную Пахру». Захватив с собой пластинку с «Глорией» Вивальди, которая играет заметную роль в судьбе моего героя, я отправился в Москву. Под стук вагонных колес я уже видел трагифарсовую с тонким лиризмом картину с участием, конечно, Людмилы Гурченко, конечно, Лии Ахеджаковой и, возможно, Олега Басилашвили.
И вот навстречу потоку пассажиров «Красной стрелы», прибывшей из Ленинграда, движется грузная, но молодцеватая фигура в джинсах, в культовой режиссерской кепочке. «Мерседес», {200} подогнанный чуть ли не к перрону, через полчаса выносит нас из Москвы на «режимную» трассу.
«— Ну, а как сильно придется переделывать пьесу?» — в нетерпении спрашиваю я. — «На сто процентов, — отвечает Рязанов. — Писать все заново». Ну, тут можно и обратно поворачивать, думаю я. Спасибо за предложение. Все во мне восстает против умерщвления моего детища, и два дня, проведенные в знаменитом поселке, я борюсь за него, пытаясь отстоять хотя бы основу. Ведь были же фильмы, снятые по пьесам, и даже разыгранные в одной комнате. Нет, конечно, нужно дописать некоторые эпизоды… но основа-то, основа!.. Рязанов лишь ухмыляется.
Нет, не гибкий я человек. Не эластичный. Не понимаю законов смежного искусства, где невзрачная и малоподвижная гусеница, лишь окуклившись и уничтожив себя, превращается в прекрасную бабочку. Так ни о чем не договорившись, нагулявшись вдоволь по дачным окрестностям, расстаемся навсегда. В память о себе я оставил на дачном участке грядку посеянного укропа, в отличие от пьесы он дал всходы, и кто-то мне рассказывал, что хозяин рекомендовал потом своим гостям: «— Ешьте укропчик, он знаете от кого?..» И называл фамилию.
А осенью был еще один телефонный звонок: «— Здравствуйте, я режиссер с “Мосфильма”, зовут меня Самсон Самсонов, ну, вы, наверное, знаете мои фильмы… “Попрыгунья”, “Оптимистическая трагедия”, “Чисто английское убийство”»… — «Конечно, знаю. Вы откуда говорите, из Москвы?» — «Нет, я из гостиницы “Европейская” в Ленинграде. Только что приехал. Причем, именно к вам. Я мечтаю поставить в кино “Прощание с Ветлугиным”. Как-то ваша пьеса меня лично задела, можно даже сказать, ранила. Грешным делом, я думаю, что это будет моя “лебединая песнь”»…
Войдя в номер, я первым делом поинтересовался: «— Пьесу сильно надо будет переделывать?» — «А зачем ее переделывать. Она войдет в картину как основное ядро. Нужно будет только дописать недостающие эпизоды — “до” и “после”». — «А что — “после”?..» — насторожился я. Самсонов не задержался с ответом: «— Я вижу так: Ветлугин падает на улице и тут случайно мимо идет эта… молодая, которую он любил… как ее у вас…» — «Синеглазка?» — «Вот, Синеглазка». — «Случайно?» — «Ну… бывает… случайно. И она рыдает над ним, горько раскаиваясь, что ушла от него, пренебрегла… и только сейчас понимает, какой это был великий художник… бескорыстный, {201} наивный… беззащитный в своей одержимости искусством…» Я тяжело вздохнул. «— По-моему, это будет очень искусственный финал». — «Ну, почему, попросим Олега Ефремова, он нам сыграет правдиво… Вообще-то я вижу фильм в манере Феллини». Я счел, что отказываться и на этот раз было бы непрофессионально.
Дальше мне оставалось только удивляться, как быстро и легко был принят сценарий, как на одной из бесчисленных дверей в коридоре «Мосфильма» появилась табличка «Синее небо, а в нем облака» и фирменный бланк с одноименным названием. В «Советской культуре» появился даже анонс под названием «Мой бедный маэстро» с портретом Ефремова в роли. После этого я окончательно в фильм поверил и решил: будь что будет.
Фильм вышел под названием «Неприкаянный», но в ленинградском прокате пока отсутствовал. Осенью 1989?го в киноконцертном зале «Октябрьский» был вечер в пользу нового журнала «Искусство Ленинграда», руководители творческих союзов сидели на сцене и каждый что-нибудь вкладывал в эту суперрекламу: кто концертный номер, кто музыку. Перед моим выступлением неожиданно для меня над нашими головами засветился экран и по желто-зеленому полю, заросшему сурепкой, по направлению к белому монастырю пошел странный человек в шляпе — какой-то старомодный, длинноволосый, с печальными глазами… Дальше была сцена, где Ветлугин-Ефремов в монастырской келье, превращенной в женское общежитие, слушает дивное пение юной девушки, которая станет его хористкой и последней любовью. Нет, что говорить, и типажи, и натура, и музыка, а главное, глаза Ефремова были убедительны. Фильм обещал быть незаурядным. Зал горячо аплодировал.
Уж лучше бы я и остался при этом эпизоде, но черт меня поволок через несколько дней в кинозал. Фальшь, эклектика, смешение киношного реализма и театральной условности. Особенно искусственной выглядела центральная часть фильма, перенесенная из пьесы. Сам и виноват. Надо было не мнить о себе, а покорно окукливаться, перемешивать там, внутри, все к чертовой матери и рождаться заново. А может быть, и не надо было. Сколько бы раз ни поминалось имя Феллини, все равно в финале юная хористка зарыдала бы над стариком.
Оставалось утешаться чем и всегда: не я первый, не я последний.
Свободное копирование
