18 августа
С утра ездил в тыл в деревню Щучки, где должен был находиться обоз второго разряда и наш денежный ящик. Ехал через штаб корпуса, по дороге в поле наткнулся на убитую лошадь, мой Зуав захрапел и начал «бочить» при виде ее. Она лежала страшно вздутая, словно бугор с торчащими, как чурки, ногами. Когда я ее уже проехал, потянуло таким удручающим духом, что меня стало мутить. Какой-то крестьянин сказал, что недели две назад, еще до нашего прихода, тут встретились наши казаки с разъездом австрийских гусар и казаки убили под одним лошадь, а самого взяли в плен.
Штаб корпуса расположился в большом поместье с хорошим домом и отличным парком с дорожками, аллеями и клумбами. Первое, что увидел, — массу пленных, которых сортируют, переписывают, распределяют. Пленные сидят большими группами прямо на земле под охраной двух-трех часовых. Мейшен сообщил, что Крузенштерн ругательски ругал пленных офицеров, махая перед носом стеком, за то, что австрийцы стреляют разрывными пулями.
В надворных постройках и большом сарае раскинулся корпусный лазарет, всюду около лежат рядами раненые. Каких только нет. Боже мой, что за ужас! Их сотни. Окровавленные, некоторые со вздутыми, посиневшими лицами, заплывшими, закрытыми глазами: это раненые в голову. Только по странному, едва уловимому вздрагиванию припухших синих век можно догадаться, что они еще живы. Черная запекшаяся кровь брызгами покрывает лица, серо-синие шинели, оторванные руки или ноги. Все австрийцы, наши внутри, там кипит работа, идут перевязки, делаются операции, производятся ампутации. Снуют в окровавленных халатах сестры милосердия, санитары, доктора.
Очевидно, что очередь до этих лежащих австрийцев вряд ли дойдет, потому что и своих еле успевают перевязывать, а раненых всё подвозят и подвозят. И над всем этим мириады мух, которые роями вьются, жужжат, кружатся, сидят на вспухших лицах, которые передергиваются мелкой нервной судорогой.
Дальше, за оградой обширного сада, лежат тоже рядами, но уже умершие, те, которым теперь ничего уже не надо. В головах у них глубокая длинная яма с большим валом земли — общая «братская» могила, тут найдут вечный покой и враги, которые только что убивали друг друга. Я стоял, смотрел на эти мертвые лица и думал: «А ведь, наверное, все хотели жить, каждый шел с надеждой вернуться и что не он будет убит, иначе наверняка никто бы не пошел, и война стала бы абсурдом. Каждого из них ждут дома родственники, может быть, жены, дети, невесты. И кому все это надо? Неужели же на свете нет справедливости, элементарной, простой? Если есть Бог, как он "смотрит" на это? На преступление, называемое войной?» Вот с запрокинутой головой лежит русский пехотный капитан, вероятно, командир роты. Он почему-то без сапог. Одет во все новенькое, виднеются теплые, вязаные кальсоны, худые, восковые ступни странно торчат. Оба плеча в черной со сгустками крови: пуля попала в одно плечо и навылет вышла в другое. А ведь тоже собирался, хлопотал, о чем-то думал!
Солдат лежит, сжав зубы, с серьезным сосредоточенным лицом, как будто что-то увидел, ему непонятное; рядом с ним другой русский — «земляк» — с открытым ртом и выпученными остекленелыми глазами; кажется, что он так и не перестает кричать свое жуткое «ура».
Все не одинаковые, в каждом застывшем лице, в каждом теле что-то свое — видно, что каждый умирал по-разному, «по-своему» и каждого смерть застигла в его особое мгновение.
С краю лежит австрийский офицер: у него бледное, восковое лицо, с черными усами и черной бородкой, горбатым носом, судя по всему, еврей. Он без мундира, в одной рубашке, которая вся окровавлена. В левом боку у него зияет рана — страшная, штыковая рана. Вокруг рваного, кровавого отверстия чернеют сгустки крови, запекшейся, почти черной: быть может, его проколол вот этот самый солдат, который лежит тут же с искаженным лицом и застывшим в горле «ура»? И оба будут теперь тесно, сжато лежать вместе уже вовеки, навсегда!..
Какое отвратительное, ужасное, жуткое зрелище! На помощь, чтобы успешнее убивать, люди призывают Бога, служат молебны, говорят громкие фразы о чести, праве, справедливости, прикрываются гуманностью и лицемерно сваливают вину за убийства один на другого. И очевидно же, что война — преступление, раз каждый старается оправдаться и прежде всего торопится заявить, что не он начал ее.
Я стоял и думал; мысли крутились в голове, когда увидел, что подходит батюшка с солдатом-псаломщиком. Началась скорая панихида. Батюшка торопливо помахивал кадилом, подпевал и говорил слова молитвы, шаг отступя, солдат запевал «Вечную память» и «Со святыми упокой».
Так и встала в памяти картина Верещагина, только на картине не так ужасно.
Я пошел к Зуаву, прошел по аллее мимо лазарета и рядами лежащих раненых, миновал клумбы, кучей сидящих пленных с выражением любопытства и радостного спокойствия на лицах, которые как бы говорили: «Для нас война кончена», и, отвязав Зуава от коновязей для штабных лошадей, выехал на дорогу. Когда приехал в Щучки, оказалось, что никакого обоза второго разряда тут нету и денежного ящика нашей батареи тоже. Я поехал обратно. Уже становилось совсем темно. Изредка попадались двуколки с ранеными. Дорога шла через большой лес, густой и одинокий, я как-то почувствовал, что потерял направление. Ехал, и мне казалось, что это не война, а маневры, и что скоро все это кончится, и никакой войны на самом деле нет и не было. Благодаря дурной черте — большому упрямству я вместо того, чтобы вернуться и попытаться сориентироваться, ехал все дальше. Наткнулся на цепь Гроховского полка — полка совершенно другого корпуса, долженствующего от нас находиться далеко. Меня окликнули, я ответил и проехал еще дальше, совершенно забыв, что мог так попросту попасть в плен.
Совсем ночью, по счастью, я набрел на казачий разъезд, который привел меня к расположению сотни. Командир сотни и младший офицер хотя и спали, но проснулись, встретили меня очень тепло и немедля начали устраивать ужин, хотя сами давно уже поели. Сотня оказалось Донской — второй очереди.
Разогрели ужин из рыбы, поросенка, предлагали курицу. Всё всегда у них есть, у этих казаков! Говорят, что ждут не дождутся, когда можно будет пограбить, — так и говорят просто — «пограбить».
Втроем рядом легли мы на сене, покрытом бурками, и, еще поболтав немного, крепко заснули.
Свободное копирование
