Встреча - 1

Репортаж 25.

ВСТРЕЧА.

Прошло почти два года.

Время - 28 апреля 1945 г.

Возраст - 18 лет.

Место - Австрийские Альпы.

"непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!"

(Рим.11;33)

Но, однако, Жив вояка!

(А. Твардовский)

Второй день не слышно угрюмое уханье зловещих молотов войны - артиллерии. Небось, "пушкари" первыми слиняли с пустеющей сцены "театра военных действий". Так красиво называет "передок" фронтовая газетка "За Советскую Родину!". А на пальбу из разнокалиберного стрелкового оружия, которая заполошно вспыхивает то там, то тут, никто внимание не обращает.

Спохватились "братья славяне": ё-маё, а понатуре, - весна! Последняя военная весна... "алес гут унд криг капут". А мы-то, -- живы?! Да на всю катушку! Живём, цветём и пахнем ядрёным фронтовым душком, а, значит, -- жирный шанец есть "нах хаус ком-ком-ком"?! И пошли разговорчики солдатские про места родные, лучше которых и нет, про покосы, про речку, про грибы, про рыбалку, про ягоды! По загадочному закону мужского общения, разговор на любую тему обязательно сворачивает в одну и ту же заезженную колею - про баб.

Потянуло туда, где за далью многих часовых поясов тоскуют по мужской ласке бабы и ждут с нетерпением женихов заневестившиеся одноклассницы! Слышу, позади меня братья славяне анекдоты травят на ту же актуальную темочку, животрепещущую между ног.

-- Проносят перед строем полковое знамя, а урыльник бойца Тычинко сияет, как лампочка Ильича! Для воспитания на примере товарища такой сияющей патриотизмы у всего личного состава, полковой мозгодуй командует:

-- Рядовой Тычинка, два шага вперёд! О чём вы думаете, глядя на знамя полка?

-- О бабе, товарищ майор!

-- Что?!! О бабе??? Глядя на знамя!!!...

-- А я ось яку тряпку побачу, -- зараз хадаю: шо её з подниза, колыхаеть?"

Поржали сдержанно: надоел анекдот. Вспомнили какое-то довоенное кино. Так, под мирные российские разговорчики, грустный тихий вечер опускается на патриархально провинциальный уголочек старушки Европы - Австрийские Альпы. Заходящее солнце медленно, будто опасаясь оцарапаться, ползёт вдоль загнутого и иззубренного скалистого склона горного хребта. Закатившись за крутой склон ближней горы, разлохмаченной лесом, солнце исчезает там, как солдат в укрытии, оставив роту в прохладной компании густеющих фиолетовых теней, которые заползают в долину запахом росистой травы. А снежные вершины гор, разрумянившись вечерней зарёй, ещё контрастнее впечатываются в густеющую синеву небес. Зябко становится: горы...

Тихая красота вечерней зари напоминает картины, на прикроватных ковриках из клеёнки, которые продаются на российских толкучках. На этих ковриках изображены плывущие по ультрамариновому озеру белоснежные лебеди, сплетаясь друг с другом длинными, гибкими шеями. За озером -- неестественно крутые горы с белоснежными вершинами. А на берегу озера -- сказочно симпатичные домики чистенькой деревеньки, в которой нет ни чернозёма, раздрызганного колёсами сельхозтехники, ни зловонного навоза, ни свалок мусора, а буйно цветут огромные, пышные розы. И все дома, в этой нарисованной деревне, увенчаны высокими крышами из красной черепицы. Картины эти расходились успешнее аляповатых "Богатырей" и "Мишек", потому что задевали самые чувствительные струны русской души, тоскующей по тишине и покою в нервной и горькой сумятице войны.

Думал я, что бывают такие деревни только в сказке. Но, вот, здесь, в этой деревне, по австрийски - "дорфе", -- такая же благодать, как на прикроватных ковриках: цветы возле каждого дома, крыши неестественно высокие, черепичные, горы вокруг крутизны неправдоподобной, даже небо - ультрамариновое! И на фоне такого сказочного сюжета сижу я в обнимочку со своим обрыдло повседневным пулемётом, который называется ДП, а полностью -- "ручной пулемёт Дегтярёв Пехотный". Если этот пулемёт ручной, то глее водятся дикие пулемёты? Мой "ручной" приручен, пристрелян и не обижается на фамильярность: "ручник" или "дегтярь".

Самое неправдоподобное в окружающей меня картинке - это дорф, то есть, деревня. Не стоят в ней вкривь и вкось привычные российскому глазу, покосившиеся развалюхи классической русской сельской архитектуры: лачуги, хаты, халупы и хибары, под чёрными, гнилыми, просевшими, а то и провалившимися крышами. Все дома в дорфе добротно кирпичные, крыши красночерепичные и крутые, как на цветной картинке в книжки "Сказки Андерсена". Была у меня такая красивая книжке про нежных эльфов, прелестных фей, злых троллей, трудолюбивых гномов. Там заранее было известно, что добро победит, как бы коварное зло ни хитрило. А для спасения озорных детей от наивных козней зла, в каждой сказке были умные, добрые папы, которые выручали из беды своих приторно чистеньких, хотя не всегда послушных, мальчиков.

Увы, это сказки... из доброго довоенного европейского времени. Сейчас в Европе время другое: лихое, военное, злое. И немецкие папы добродушные, и их мальчики непослушные, все дисциплинированно надели форму зловещего жабьего цвета и освоили не хитрое ремесло убийства: крепко прижать приклад к плечу, совместить мушку вровень с прорезью прицела на середине фигуры человека, одетого в иную форму, задержать дыхание и пла-авно нажать на спусковой крючок! Чпок! - и порядок. Озверели чистенькие мальчики и добрые папы, привыкли к опасной, грязной работёнке, кисло воняющей бездымным порохом и кровью, работёнке, от которой душно разит разлагающимися трупами и давно не стиранными кальсонами. Попривыкли шаловливые мальчики и умные папочки жрать немытыми руками, среди дерьма и трупов. Такая досталась нам кроваво-дерьмовая работа - война.

И сегодня в Европе, распятой на кресте войны в муках от не заживающих ран, мало кто вспоминает про наивные сказочки Андерсена о непослушных мальчиках и добрых папах. За долгие военные годы привыкли все к гнусной мокрухе, украшенной фиговыми листочками конституций, декларирующих убийство, как "патриотический долг". Но все избегают слово "убийство", будто бы на войне чем-то другим занимаются. По уставу и мой разлюбезный ПД служит не для убийства, а для "поражения живой силы противника". Потому что, со стороны приклада пулемёта - люди как люди, а не хрен на блюде, а там, куда зловеще поглядывает раструб пламягасителя, - просто "живая сила". Вроде нечистой силы. Нежить. Таковы парадоксы войны.

А сколько придумано более производительных механизмов для массового забоя люд... пардон, -- "живой силы", с меньшим риском и трудозатратами, чем с использованием ПД? Как восторженно чирикают поэты про пушки, танки, самолёты, а особенно "Катюшу", за их высокую производительность по переработке пушечного мяса на фарш! А раз не может злобный примат "гомо сапиенс" и дня прожить без убийства себе подобных, то почёт и уважение скромному ручнику, весьма гуманному оружию, хотя бы потому, что отправляет он на тот свет избирательно и прицельно, а не кого попадя. И сохраняет товарный вид готовой продукции для отправки её в Царство Небесное, а не разделывает её на куски мяса, как "катюша" или авиабомба, так что в одну яму бросают сапог, в котором суповой мосол, а в другую яму - перчатку из которой течёт филе. А остального, что остаётся от гомо сапиенса, и на фрикадельку не хватит - удобрение для одуванчиков.

Я и Лёха - пулемётчики - рядовые работяги войны. И, как добросовестные труженики на благородной ниве убийства, уважительно относимся к нашему убойному инструменту - ПД, потому что оружие для солдата занимает второе почётное место после ложки: без оружия солдат перебьётся кое-где, а без ложки - полный "аллес капут" везде! Изучили мы не простой норов дегтяря, притёрлись все трое друг к другу, знаем каждую царапину друг на друге.

Вот, к примеру, эту: глубокую, старательно заглаженную ножом, выщербину на лакированном прикладе, где за миг до пули, сделавшей эту царапину, торчала моя дурная тыковка без каски. Но пока немецкий снайпер, любуясь в оптический прицел моим рыжим кумполом, пла-авно нажимал на спусковой крючёк, Лёха, подбежав с дисками, плотненько шлёпнулся рядом и так саданул мне карабином по рёбрам, что набалдашник мой рефлекторно крутанулся к нему, чтобы сказать "единое слово"... Так зарубочка осталась на прикладе пулемёта, а не на моей бестолковке, которая затащила меня в эту дерьмовую мясорубку. После боя старший сержант Акимов, задумчиво поковыряв пальцем след от пули на прикладе, сделал оргвывод:

-- У тебя, Саня, не токо слова мои в одно ухо влетат, а в друго вылетат... ишь, и пуля проскочила... а приклад-то, эк! - как поуродовала! Не порядок... порча оружия, вот что это!!

Лёха -- второй номер пулемётного расчета, состоящего из двух человек. Отсюда следует, как говорят математики, что первый номер и командир расчёта, это я, -- ефрейтор, -- обречённый этим высоким чином на то, чтобы вдоль Европы тащить на себе эту дуру железную - десятикилограммовый пулемёт. Я и Леха связаны Дегтярём, как Сиамские близнецы. Друг без друга - никуда. Повсюду - с общей пуповиной - ПД. А ефрейторский чин мой - самый шухерной: не сержант, не рядовой. Не каждый гражданский секёт разницу между ефрейтором и фокстерьером! Лёха любит рассказывать мне, как...

"Стучатся солдаты ночью в дом на постой.

-- А сколько вас? -- спрашивает хозяйка.

-- Два солдата и ефрейтор!

-- Заходьте, солдатики, у хату, а ефрейтора, шоб не убёг, привяжите у крылечка! -- предлагает хозяйка"

Рассказывая этот анекдот в десятый раз, Лёха умирает от хохота, а, глядя на него, до слёз хохочу и я. Многие, взглянув на печально одинокую лычку на моих погонах, улыбаются, потому как знают все, что Гитлер - тоже ефрейтор. И до сих пор не получив повышения в звании, он очень гордится своей единственной лычкой. Но Гитлеру легче воевать в этом чине, хотя бы потому, что нет с ним рядом Лёхи, который в одиннадцатый раз будет рассказывать ему анекдот про ефрейтора...