* * *
На большой станции у нас праздничный обед. Голубь, Ежак и Мыло, вальяжно, как странствующие миллионеры, хряют на балочку за деликатесами, а я, Штык и Кашчей, канаем в столовку, прихватив с собою ведро, затыренное на фартуке перехода. В пристанционной столовке Штык и Кашчей, минуя официанток, сразу идут на раздачу.
-- Да здравствуют герои пищеварения! - торжественно провозглашает Штык. И, подавая ведро, кивает на печального Кашчея, стоящего поотдаль: -- Зачерпните-ка вон тому худенькому малышу ведёрочко борща! Кормушка маловата. Вот и подзавял малыш: сказывается хроническое недоедание борщей... так вы ему - снизу погуще, сверху пожирней!! Уж, пожалуйста, и дополнительное мясо скалькулируйте! А сметаночки побольше... побольше... ещё!... ещё!!... ещё-о!!!... По части сметаночки мой малыш знаток - враз расцветёт, как майский цветок!
Пока Штык и Кашчей шуточками отводят смеющихся поварих и официантку, я тырю из шкафчика шесть железных штампованных ложек. Прикупив три буханки хлеба для того же "худенького малыша", возвращаемся к поезду. У нашего "плацкарта" вход с другой стороны от перрона. Поэтому обходим поезд вокруг.
Зато, на ходу поезда любой пассажир нам позавидует! Ведь, большинство из тех несчастных, которые томятся в душных вагонах, не знают, что есть в поезде такие места, где ветер, напоенный запахом трав, ласково щекочет тело, разгорячённое августовским солнышком; места, где под плавное, почти беззвучное покачивание вагона, (стук колёс гремит внутри вагона!), можно любоваться во все стороны пейзажами Северного Кавказа, с беленькими хатками, утопающими в зелени фруктовых садов. А поезд отсюда виден весь, как гибкая змея, грациозно изгибающаяся среди отлогих холмов.
Есть, конечно, кое-какие неудобства. Например - ветер. Из-за него мы трапезу делим на части. На первое, передавая ведро из рук в руки, как пиршественную чашу, мы пьём, кряхтя и швыркая, горячий жирный борщ и уписываем за обе щеки свежую черняшку. А на второе - ложками выбираем по очереди самую вкуснятину: гущину с мясом! Фруктовый десерт вкушаем лёжа на горячей от солнца крыше. Понимали толк в еде древние, знали, что есть надо не стоя, не сидя, а, именно, лёжа! Чтобы, отпадая, не ушибиться.
-- О-ох... отшчень люблю я игры в удавчика! - кряхтит от удовольствия Кашчей, подставляя ласкам горячего солнышка чумазое, плотно набитое брюхо. И многократно воспетый "ветер странствий", нежно овевает наши насыщенные борщом и пресыщенные негой, давно не мытые организмы...
Но есть одно неудобство у вагонных крыш: они закругляются. Ляжешь так, чтобы голова сверху была - сползаешь с крыши, а когда приложишь центр тяжести к верхней точке, то голова лежит ниже этого центра... С непривычки лежать головой вниз не удобно, но мы - привыкшие. Очень удобны вентиляционные дефлекторы на крыше: лежишь между ними и знаешь, что вбок не скатишься, даже если вагон будет качаться, как верблюд!
А когда есть в кодле такой шансовый оголец, как Ежак, то не соскучишься! Он и понт раскинуть мастак, а прикол так вертанёт - помохначе мастера слова! И меня завидки берут. Прочитать бы какое-нибудь стихотворение! Но новое, которое никто не знает. А из стихов совпоэтов в голову лезет только бредятина, вроде:
Пение птиц и солнечный звон,
И шелест мокрых акаций.
Солнце вовсю освещает район
Сплошной коллективизации!
Небось, долго усердный холуишко Михаил Светлов тужился, чтобы таким шедевром порадовать Партию! А у другого рифмоплёта - мерзавца Безыменского, -- и дрысливость-то подлая:
Мы волею единой сплочены,
И силе нашей нет предела.
Шпионы и предатели страны
Заслуживают одного: расстрела!
Поэзия в газетах и журналах - для советских бабуинов. А для нас, чесов, вся современная поэзия - на стенах сортиров! Сколько же сортирных стенок прочитал я сверху донизу от Владика и до Кавказа, под аккомпанемент зловещего урчания сливных бачков и страстных вздохов унитазов?! При тусклом свете лампочки, обмазанной дерьмом, чтобы на неё не покусились, находил я остроумные политические экспромты, которые сохраняются только в укромных местах.
Потому, что и сортиры стережет гебня: хорошие стихи сдирают со штукатуркой, или замазывают извёсткой. Сортиры - творческая мастерская свободных поэтов и художников нашей героической эпохи и, надеюсь я, что после советской власти шедевры сортирной поэзии увековечат в многотомных изданиях. А пока что, поэты соРтирики свои крамольные стихи пишут на таком недосягаемо высоком уровне (от пола), что всерьёз веришь в крылатых Пегасов!
Я бы продекламировал кое-что из сортирной поэзии, да эту лирику огольцы знают: одни и те же сортирные университеты посещаем, у каждого из нас образование высшее сортирное! Не в холуйском Союзе писателей, а в сортирах реализуются позывы русских поэтов к свободе творчества. Ибо в стране советской любое стремление к свободе криминально.
Жил бы сейчас Пушкин, -- тоже в сортирах публиковался: стыдно было бы ему, честному и талантливому, печататься под одной журнальной обложкой с бездарными подлецами -- совпоэтами, -- о которых хорошо сказал Ленин: "русская интеллигенция - сплошное говно!"
Конечно, Ленин имел в виду не Пушкина, а современную ему интеллигенцию. А её Ленин знал! И я верю Ленину. По заявочке огольцов я снова прикалываю историю Графа Монте-Кристо, которую не могу закончить, потому, что из-за своей несуразной памяти, способной запоминать, что попало, вспоминаю я этот роман в каком-то сороковом, самом запутанном варианте, который читал я наспех и вверх тормашками!
* * *
Тем временем, багровый солнечный лик, раздуваясь вширь от сознания важности своего предназначения, неторопливо, величаво, как положено центровому светилу планетной системы, торжественно удаляется за горизонт перед нашим паровозом. Казалось, вот-вот мы заедем туда - прямо в солнце! Но от этого теплей не становится. Укрываясь от прохладного ветра, ложимся на фартуки переходов, дожидаясь, когда перекроют на ночь двери между вагонами и можно будет забраться на ночь в нерабочий тамбур. Ежак кашляет, небось, простыл. Голубь посылает меня и Ежака ночевать в вагон. Если случится ночью что-то, то встретимся на той станции, где паровоз меняют, а средство связи, - правая стенка сортира у входа. Там напишем, где мы и наш пароль: лыбящуюся мордаху.
Свободное копирование
