Кобылка - 1

Репортаж 16

КОБЫЛКА.

Прошло две шестидневки.

Время - август 1940 г.

Возраст - 13 лет.

Место - Сев. Кавказ.

А мы без дома, без гроша.

Ша!

Шатья беспризорная.

Эх, судьба моя судьба!

Эх, ма!

Ты, как кошка чёрная.

(Народная песня).

Меж морями Каспийским и Черным в жгучем сиянии августовского солнца утопает маленькая станция. Ослепительно беленькие домики кокетливо выглядывают голубыми окошечками из пышной зелени садов. Изящные свечи пирамидальных тополей нацелены в небо, как космические ракеты. А перрон и пристанционный базарчик захлестывает суета шумной, азартной торговли.

А где-то далеко-далеко, между небом и землёй, как мираж, дрожит в знойном мареве белая полоска, пропитанная небесной синью до призрачной прозрачности. Это - снежные вершины Кавказских гор. И тот заоблачный мир голубой навевает покой неземной. Горы далеки невероятно. Не в пространстве, а потому, что они в мире ином, у которого нет ничего общего с грубо плотным, потным, липко осязаемым миром станции: знойным, суетливым, густо воняющим пОтом, дерьмом и креозотом.

Жадно смотрю я на дальние горы, а в моём кумполе рыжем, как апельсин, не умещается мысль, что из этой августовской потной духоты можно любоваться голубым холодом снежных вершин! Но у людей, заполонивших станцию, дела важнее: одни - продают, другие - покупают, и всё пространство перед поездом бурлит мелочно торговыми, азартными страстями. И в торговом гвалте, перебивая друг друга, сплетаются горловой клёкот языков Кавказа и украинская певучая балачка.

Пока я созерцаю вершины гор, пацаны на всю катушку решают насущную проблему всех странников: что похавать? Накупавшись в море Каспийском, поколесив по побережью от Махачкалы до Дербента, направляемся мы к морю Чёрному. А грони не резиновые. Утром Голубь последние из общака раздал. Такое правило у Голубя: отдыхать, пока тити-мити шелестят, а работать, как сорянкой зазвенят! Тогда и приходит кураж, и уходит куда-то мандраж. И пока что каждый из нас, не нервируя лягавых, индивидуально кружится в многоязычном водовороте торговых страстей, среди корзин, наполненных липкими фруктами и сладкими мухами. Я покупаю банку жирного варенца со свежим, тёплым калачом, благоухающим дивным хлебным духом. Отламываю ломоть с хрустящей зажаристой корочкой, рот наполняется слюной...

-- А-а... вота где ты, Рыжий! - радостно орёт мне в ухо, вынырнувший откуда-то Мыло. - Бир-бир, киряк, давай-давай за мной канай! -- От нетерпения Мыло ногами сучит, будто писять приспичило.

-- Тебя послать куда, или сам пойдёшь туда? -- продавливаю я сердито сквозь кусок калача во рту. - Отвянь!...

-- Я б тебя туда ж послал, да ты отель не вылезал! Бросай хурду-мурду! Тизряк-тизряк, сикарга берала, Голубь всех пособирала! - торопит Мыло и, схватив остаток моего калача, как факир суёт в свой широкий, как у акулы, рот, природой созданный для заглатывания калачей на халяву!

-- Ну, живогло-от!! - удивляюсь я и, залпом проглотив варенец, бегу вслед за Мылом, жуя на ходу, как лошадь. В скверике вся кодла.

-- Рыжий! Позыч мойку! В темпе! Не писку, -- опаску!! Да не телись ты!...-- торопит Голубь, продолжая точковать:

-- Он на балочке с утрянки! Крепко торганул: мёда - с гулькин хрен - меньше четверти бидона, - сам срисовал! Понатуре в бердане не полфунта дыма! Сидит сюжет на гронях, как квочка, -- аж грабками в бердану впился...

Звякает колокол - дают отправление. Пассажиры спешат к поезду, а мы хляем на пустеющий базарчик. Сюжет сидит за прилавком, бдительно охраняя свой бидон с мёдом. Мордатый, небритый, в картузе со сломанным козырьком, в измятом пиджаке, украшенном заплатами, как орденами, на видных местах. От бедности такие кричащие заплаты не нашивают. Мордатый сиварище сиволапый, как с плаката: "Ты гляди, батрак: вот твой враг - кулак!" До гадливости ненавижу тех, у кого душа телом заплывает, а весь их животный интеллект направлен на то: как бы, где бы, ещё что-то урвать! Сочетание в таких сиварях жадности и трусливой рабской покорности властям, а ещё - неистовый зуд на интеллигентика настучать и поизгаляться над евреем - всё это соответствует чаяниям советской власти.

Беспокойно сюжету - ёрзает, ощущая под собой брезентовую бердану (сумку с лямкой). Мало того, что через плечо лямку надел, а ещё зажал бердану меж толстеньких ляжек. И зыркает по сторонам, как хмурый пограничник с плаката: "Береги советскую Родину!" Такие, нахмуренные, запросто охмуряются, потому что в их бдительной хмури - одна программка поведения, как у заводной игрушки. А если крутануть понтовую шарманку, игнорируя их нахмуренную программку, то такие бдительные враз теряют соображалку. Я и Мыло отводим других продавцов, отвлекая их внимание. Я, торгуясь, тискаю груши, а Мыло лезет грязной клешнёй творог пробовать, рыча:

-- Ай, ночаррр эррремчик! Какой паррршивый хурда-мурда!!

Хмурый сюжет, с остатками мёда в бидоне, сидит индифферентно и без признаков человеколюбия взирает на приближающихся к нему длинного, грустного Кашчея и нахально радостного, мордастенького коротышку Штыка. Идут они в ногу, грозно, плечом к плечу, как матросы в кино "Мы из Кронштадта", сурово глядя на бидон с мёдом.

-- Дя-адь... дай мэнэ, нэшчастному сыротке мядку! Хушч лязнуть бы мядку-у! - издалека канючит Кашчей.

А Штык смачно харкает у прилавка и делово объясняет:

-- Слухай, классовая враж-жина, ежли щас не угостишь кореша медком, -- я тебе прям в бидон харкану! Ка-ак штык, мёд с сифоном жрать будешь!!

Но шантаж кулака мироеда угрозой уничтожения его сифилисом тут же прерывается, -- поезд отправляется. Голубь, который, интересуясь природой, гуляет позади прилавка сигналит. Я швыряю грушу в творог, вызывая этим всплеск эмоций торгашей. Это напрочь вырубает бдительность соседей сюжета.

А Штык с Кашчеем, будто до упора завожделев мёда, с утробным стоном: "и-и-иэ-э-эх!!!" хватают бидон с двух сторон и тянут с прилавка!! Ошалев от такой наглости, целиком захваченный могучим буржуйским инстинктом, кугут вскакивает на ноги и цепляется за бидон мёртвой хваткой жлоба собственника!

Перегнувшись через прилавок, забывает жлоб о классовых ориентирах Партии и не сразу удивляется тому, что бидон держит только он, а Штык с Кашчеем держат его самого за рукава пиджака, потому что бердана, с разрезанной лямкой, "встаёт на светлый путь коллективизации", быстро удаляясь к поезду вместе с Голубем!

Мы рвём когти вслед за Голубем, прикрывая его от тех, кто не думает о том, что и по христианским, и по марксистским заповедям мы спасаем сребролюбца от стяжательских искушений, избавляя его от геены огненной и раскулачивания, что геены не мохначе. И тут...

-- Атас! Ай, шайтан!! - вскрикивает Мыло... да что тут атасить! -- наперерез Голубю, отрезая его от уходящего поезда, выскакивает, откуда-то взявшийся, здоровенный жлобина мент! А позади нас, как свирепое стадо африканских носорогов, грузно и грозно топают сапожищами, засидевшиеся за прилавком барыги, не способные проникаться ни христианской, ни большевистской моралями отказа от сребролюбия!

И только один, зыбкий шанс, светанул Голубю: запузырить в ментовскую харю бердану с гронями, в расчёте, что это задержит лягавого, пока будет он подбирать рассыпанный сармак... так ящерица, жертвуя хвостом, спасает голову. Ведь ни один мент не променяет сумку полную хрустов на вшивого беспризорника с которым потом хлопот не оберешься.

А гроники-то, тем временем, - тю-тю... ведь бердану подхватит кто-то из нас, бегущих следом... а попробуй-ка поймать ещё и его! И Голубь на бегу взмахивает сумкой... но вдруг мент, громыхнув матюгами, подняв тучу пыли, с яростным рёвом катится по пыльной дороге, так как, откуда ни возьмись, стремительно сигает ему под ноги не знакомый чернявый и худенький оголец!

Голубь с берданой прямиком к поезду подрывает, а мы, шарахнувшись в сторону, оббегаем мента, и стремительно, обгоняя собственные тени, отрываемся от преследователей, цепляемся за подножки набирающего ход поезда, а там - через буфера, по лесенкам, на крыши! - где можно отдышаться от стремительного бега!

Вместе со мной запрыгивает на подножку оголец, который сиганул менту под ноги. И уже с крыш наблюдаем мы, как преследователи по одному отстают от поезда. Либо не могли догнать уходящий поезд, либо не захотели участвовать в остросюжетной погоне по крышам вагонов идущего поезда, как в кино, где Игорь Ильинский...

Разглядываем неожиданного спасителя нашей операции, едва не ставшей провальной. Оголец, как оголец, наших лет... чернявый, ловкий, с нахально озорной чумазой ряшкой на которой ярко сияют карие глазищи, оттенённые длинными ресницами. Не успев отдышаться, он уже прикалывает на всю катушку, оживлённо жестикулируя и шухерно перекручивая феньку с хохляцкой балачкой.

-- ...та я же ж с самохо початку бачив, шо задумалы залётки фрайернуть кухута з мэдом. Дывлюсь на то я зацикавлено та бачу: дуже гарно пацаны змаклевалы, тильке мэнта нэ бачуть, який их попередь наклюнув, та тэж усик, шо воны маклюют, та за тую будку свою будку ледве-ледве сховав, та звид циля ливеруеть, як тихра лютая, шоб уловить их с хрошамы!

Тэж маклюю зараз, шо нэ отмзаться вам бэз мэнэ, а шоб вас выручать - трэба на шальную хлять! Ось я з переляку мэнту пид копыта як бремкнусь!... - озорно прикалывает оголец, сияя карими глазищами на лукавой ряшке. И, в приколе, изображает в лицах и мента восемь на семь и себя и каждого из нас. Сгально и не обидно! Козе понятно - гнилой заход светил: или хабар теряли, или попух бы Голубь, если б не лихой финт этого огольца...

-- Голубь! - как руль, он первым протягивает руку огольцу, а после представляет нас.

-- ЕжАк! Это - по хохляцки. А по кацапивски - Ёжик! - С забавной важностью представляет себя оголец, отвешивая церимониальные поклоны. И уточняет:

-- Я не украйнець, -- я хохол!

-- Яка ж тому разница? - удивляется Штык.

-- Дуже богато разницы: вкрайнцы - це сумуючии, а якы шухерны - це хохлы!

-- Подвалишься к нашей бражке, или - как?... - Спрашивает Голубь Ежака, и нас: -- как вовкЫ за це дило бачат?

-- Человек человеку волк, а волк волкУ - друг и брат! - заявляю я. Остальные тоже галдят радостное согласие.

-- Завждый радый до гарной компании причипиться, дэ вовкЫ хроши мають! - весело отвечает Ежак. - Та шоб було с кем жартуваты, як у анекдоти: "Спыймалы менты хохла та кацапа..." И давай Ежак прикалывать анекдоты, один за другим на сгальной украинской феньке! То ли талант у Ежака особенный, то ли настроение после фартовой отначки шухерное, но от каждого анекдота мы в лёжку лежим, повизгивая и постанывая, потому как нормально смеяться -сил нет.

И затёртые анекдоты, но с ежачиными гримасами - по-другому слушаются. А как ввернёт Ежак в анекдотец смачное словечко хохляцкое - вся кодла, держась за животики, со стонами по крыше катается. От дефлектора до дефлектора. Это такие трубы вентиляционные из каждого купе на крышу. А на трубе - крышечка конусом, чтобы дождик туда не капал. Под трубой в купе - тарелка железная на винте, -- регулировать вентиляцию.

Хорошо придумано: без дефлекторов на крышах было б не уютно. Голубь тоже ржет над приколами, но успевает делом заниматься: навар считает внутри сумки, чтобы ветром не сдуло. Штык тоже любит сгальной прикольчик выдать и Ежака подначивает ревниво:

-- Ха! на таком сгальном языке, по натуре, не токо прикольчик, а приговор, где тебе вышак ломится, если послушаешь, то, вместе с прокурором, ка-ак штык, ржать будешь!

Сдвигает Ежак чёрные брови, щурит длиннющие ресницы, да как выдаст наизусть! -- да выразительно:

А я пиду на край свита

На чужой сторонци

Найду долю або сгину

Як той лист на сонци.

Пишов козак сумуючи,

Никого не кынув,

Шукав доли в чужом поли

Та там и загинув...

Умыраючи дывывся

Дэ сонечко сяэ...

Тяжко-важко умыраты

У чужому краю!...

Вот, и слова те же - украинские, над которыми мы только что ржали, а схватывает за сердце от тех слов тоска пронзительная... Что за сила в стихах настоящих!? И сыпятся на Ежака наши восторги:

-- Ну, даёшь!

- С таким талантом и на свободе!?

-- Ярар бакши!

-- Ото я и ховору, шо мошча!

-- Ка-ак штык - силища!

- Ты что ли, это сочинил?

-- Ни. Це Тараса Шевченко вирши, - солидно отвечает Ежак, довольный впечатлением. И контратакует Штыка: -- Ось, то-то... Нэ балакай, шо цей язык -- тильке для анекдотыв! -- як ций биндюжник: "Побачив кореша биндюжник та размовляить: -- Жё-о-оря, нахрен ты по- кацапивски..."... -- И изображает Ежак на шухерной мордахе такое искареннее удивление простака биндюжника, что мы заглушаем хохотом финал анекдота, не услышав сути, а от этого становится нам ещё смешнее...

-- Ща, кобылка! Хватит ржать! Че!! - Голубь перебивает хохот, сделав паузу, продолжает голосом московского диктора из гнусавого репродуктора: -- Опэрсводка с фронта по борьбе с кулачеством! Ваа врэмя аап-пэрацыи паа прэвращению частной собственности в аабщественную, у элемента, круто накренённого в буржуйство, изъято дензнаков на-а ааа... ааа... общую сумму... ммм...-- Голубь закатывает эффектную паузу, играя на нервах... -- четыреста восемьдесят пять колов, не считая насыпухи!

-- Ур-р-ря-я-я-а-а-а!!! - базлает кодла.

-- Що це таке - кобылка? - спрашивает Ежак меня, пока все гомонят.

-- По фене - весёлая компашка, -- поясняю я. Так началось наше общение. И вскоре я уже знал, что юный батька Ежака в гражданскую был лихим знаменосцем Первой конармии и не раз скакал в атаку с многократно простреленным развевающимся знаменем! И ненависть к куркулям стяжателям у нас, чесов, это от наших отцов - лихих коннармецев!

-- Че! - продолжает Голубь, -- предлагаю одну половину навара дебанить на шесть хабарей, а другую - в общак!

-- Замётано!! - гомонит кодла.

-- Тогда на рыло по сорок колов! - сообщает Голубь и тасует купюры. Крупные тырит в общак, а смятые и рваные раздаёт. Насыпуху Голубь отмеряет жменями. И, раскрутив за лямку опустевшую бердану, отправляет её в полёт.