Почти два месяца не вставал я с кровати, очнувшись, и то с большими усилиями и искусственным спокойствием, когда полковник привел на свидание рыдающего старика, моего отца. Я всеми силами старался успокоить его, но не тут-то было... Плач ребенка почти не производит впечатления, плач женщины раздражает или возбуждает чувство сожаления, но плач мужчины, старика, человека сильного, который никогда не плакал -- это ужасно, невыносимо... Я сам чуть было не разрыдался, уже чувствовал, как слезы подступали к горлу, чувствовал влажность глаз, но -- удержался, благодаря полковнику, перед которым не желал распустить нюни, и еще тому обстоятельству, что жандарм, следивший, как цербер за мною и за отцом, которого насилу допустил поцеловаться с больным сыном, дал только пятиминутное свидание, такое свидание, которого не пожелаю и врагу своему, разве только самому полковнику...
Как только я выздоровел, немедленно пожелал написать письмо родным, думая, что такое законное желание будет исполнено моментально.
-- Мне нужно письмо родным написать,-- заявил я как- то зашедшему смотрителю.
-- Нельзя-с, нужно спросить разрешение у полковника...
-- Родным-то?..
-- Шагу нельзя без полковника...
-- Так заявите ему скорее...
-- Разрешит ли?-- усумнился смотритель.
-- Да какое он имеет право не разрешать?
-- Я доложу.
Целую неделю ждал я разрешения, беснуясь и энергично требуя от смотрителя -- дать мне возможность повидаться с каким-нибудь "начальством".
Наконец появился сам полковник, фон-Мерклинг.
Сутуловатый, мрачный, с злыми сжатыми губами, он, не кивнув даже головой, вошел в камеру в фуражке с красным околышком, в калошах и николаевской шинели. Пронизав меня исподлобья холодным стеклянным взглядом, он, потупив глаза, сурово спросил:
-- Что нужно?
-- Мне нужно письмо родным написать.
-- Зачем?
-- Как это "зачем"?
-- Ведь, у вас был недавно отец?
-- Да, ведь, у меня есть мать, сестры...
-- Вам нужно было о них раньше заботиться...
Меня это взбесило ужасно и только после сильной борьбы я удержался от дерзости, желая до конца проследить, стоя на совершенно легальной почве, все издевательства, всю насмешку над личностью человека со стороны охранителей семейного очага и народной нравственности.
-- В таком случае пригласите прокурора...
-- Я подумаю,-- пробурчал полковник и удалился.
Чтобы не возвращаться более к этому детищу остзейского дворянства, из которых больше всего выходило жандармов и всякого рода "охранителей" России, здесь же сообщу позже полученные мною сведения о фон-Мерклинге. Говорили, что карьеру свою он начал у Муравьева-вешателя, подбиравшего для усмирения несчастной Польши звероподобных сотрудников. Они, при допросах, прямо мучили свои жертвы. По всему облику фон-Мерклинг был совершенно пригоден для роли палача, застенных дел маетера. Впоследствии од был назначен начальником архангельского жандармского управления. Об этом периоде его деятельности сведения сообщили мне уже очевидцы. Между прочим, свой надзор фон-Мерклинг довел до того, что предписал жандармам следить за... самим губернатором, по стопам которого всегда следовал жандармский унтер-офицер! А губернатор, в свою очередь, сделал распоряжение, чтобы за фон-Мерклингом ходил городовой! Нужно ли говорить, что подобная комедия могла иметь место лишь в бесправном полицейском государстве, управляющемся по принципу divide et impera. Все присматривают друг за другом, все доносят один на другого, а законы -- звук пустой! В бытность фон-Мерклинга начальником Вологодского жандармского управления он, между прочим, преследовал сосланного туда П. Л. Лаврова и был причиною высылки последнего из Вологды в Кадников.
Через три дня после приведенного разговора мне разрешено было, под строгим присмотром жандарма, написать в, канцелярии письмо родным.
В течение первых трех месяцев моего сиденья в одиночной клетке меня никто не спросил ни о чем, не сказал причины заключения! Я поднял тревогу: позовите полковника! позовите прокурора! И только раз как-то зашел делавший у меня обыск офицер и спросил:
-- Неужели вы не знаете, за что сидите?
-- Положительно.
-- Да что вы говорите! Вы были в Одессе, т.-е. жили?
-- Жил.
-- Но с кем, с кем жили?
-- С Симиренко -- студентом...
-- Да, знаем, какой это "студент"!-- И офицер ушел.
"Не понимаю,-- думал я,-- то, казалось, с Питера ветер подул, а оказывается из Одессы. Значит, Леву спрятали? Как бы это узнать?" Я привожу этот разговор е офицером, как замечательную жандармскую хитрость, которая выяснилась только впоследствии.
Прождал я еще недельку и, видя, что от жандармов толку не добьешься, написал прокурору следующего содержания прошение: "Честь имею покорнейше просить Вас произвести дознание по неизвестному для меня моему делу; если же это зависит не от Вас (я был арестован по предписанию III Отделения), то прошу отправить это прошение в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии".
Прокурор вскоре известил письменно, что прошение послано, а я, покуда суд да дело, начал сочинять стихи и изучать тюремную жизнь.
Свободное копирование
