Опять я один; осматриваю номер: устроен аркою, пыли-пыли -- дотронуться нельзя; пол ужасный; измеряю: 8 шагов в длину, три -- в ширину и, по глазомеру, аршин 6 в вышину; мебель -- нары и... больше ничего; двери черные, стены белые -- траур, сообразно обстоятельствам; в дверях квадратное окошечко со стеклом, и в него смотрит заспанная физиономия только что приставленного часового, который следит за всяким моим движением. Ем колбасу -- цвелая и соленая; хочу пить.
-- Часовой, как бы напиться?
-- Разговаривать не дозволено.
-- Да, ведь, я пить хочу.
Молчание.
-- Неужели у вас и пить не полагается?-- спрашиваю, приставив свою физиономию к самому стеклу.
Часовой смотрит прямо мне в глаза, не шевелится и молчит, как труп.
Скверно, думаю. А что если пожар?-- приходит мне в голову. Часовой кажется мне ужасно глупым человеком. Ну, а ежели на двор захочу?-- спрашиваю я себя мысленно, осматриваюсь и -- о ужас!-- не вижу никаких приспособлений. Что же делать? Ложусь спать, чтобы хотя как-нибудь заглушить требование организма.
Странный сон... Снится мать, рыдающая и больная; снится дом; кто-то умирает или мучат кого-то; палачи, стоны, вопли... Просыпаюсь... Льет страшный ливень, кажись, разверзлись небеса,-- такого ливня я никогда не видел; молния рассекает воздух, гремит ужасный гром, стучит дождь о железную крышку -- светопреставление! На нарах, подо мною целая лужа; дождь врывается в окно, дует сквозняк,-- словом, бури и в самой камере. На свободе я страшно боялся грозы, но теперь взобрался на окно и хотел полюбоваться свободною силою природы... Чувствую -- я болен: жар, слабость... Нервное возбуждение кончилось, продолжается болезненный кризис; я приложил горячую голову к решетке, но долго сидеть на окне не мог; кое-как, спустившись на мокрые нары, я лег и уснул тяжелым, тревожным сном...
Свободное копирование
