Я вскоре к свойствам "жалкий", найденным в Матвее мною, и "смешной", каким находили его другие, должен был прибавлять новые эпитеты, по мере того как наблюдал его. Он становился для меня весьма сложным и любопытным этюдом характера. Я затруднялся найти в нем преобладающую черту, чтобы подвести его под какую-нибудь категорию общечеловеческих видов. Пока я заметил выдающимся -- страх перед "убытками". Это слово являлось чаще всего у него в речи.
Между прочим, он был неумолимо аккуратен и беспощадно честен. Первым он причинял мне немало досад. Потом был еще упрям, как вол, и этим иногда выводил из себя. Я понимал, как это должно было бесить его барина, молодого, горячего гусара.
-- Поди отнеси эту книгу и отдай швейцару, -- скажешь ему, -- тут недалеко, в таком-то доме.
-- Я, барин, лучше ужо снесу, вот когда посуду перемою и когда вы уйдете...
-- Теперь, сейчас снеси! -- надо приказать строго. Иначе не пойдет.
-- Отнеси эти письма и посылку на почту, -- приказал я ему раз, -- сдай, потом зайди к портному и заплати ему по этому счету: вот деньги, да не забудь взять расписку.
Воротясь вечером, я нашел посылку и письма в передней на столе. Я удивился.
-- Что же ты не отдал?-- строго спросил я.
-- Опоздал, барин, -- жалким голосом оправдывался он, -- портной каким-то господам примеривал платья: я, почесть, час ждал. На почте приема уж не было...
-- Ведь я тебя прежде на почту послал!
-- Я думал -- по дороге зайду прежде лучше к портному...
И так на каждом шагу: какая-то страсть к противоречиям!
Однажды, имея спешную работу, -- это было уже месяца четыре спустя, как он поступил ко мне, -- я настрого велел ему никого не принимать в течение нескольких дней. Я слышал не раз звонок: приходили, он отказывал, подавал потом мне карточки -- все как следует.
Но вдруг слышу однажды, он кого-то усердно просит. "Пожалуйте, дома-с!" -- говорит.
Я с изумлением жду. Входит один скучный, болтливый господин, которого я и в свободное время избегал. Когда он ушел, я спросил Матвея, почему он, несмотря на мое приказание, принял гостя?
-- У него две звезды на обеих грудях: как же эдакого барина не принять: он "винерал"! -- оправдывался Матвей. Генералов он называл "винералами" и питал к ним какое-то суеверное почтение или боялся, как больших собак, бог его знает!
После того пропустил несколько человек в течение двух-трех дней. Я работал в тишине неутомимо, никто не мешал. Вдруг опять слышу однажды громкий звонок, в самый разгар моей работы, и опять приглашение Матвея: "Дома-с, пожалуйте!"
Раздался шумный шелест женского платья, точно ветер пробежал по лесу, влетела барыня, frou-frou [Расфуфыренная (франц.)] и расселась, закрыв юбками весь диван.
-- Что вы тут делаете, такая погода -- а вы сидите за работой! Бросьте, бросьте! -- зачастила она. -- Я приехала похитить вас; дачу еду смотреть: поедемте, поедемте без отговорок!
У меня утро пропало. Я, как только воротился, сейчас обратился с вопросом к Матвею, зачем он принял гостью?
-- Барыня! -- говорил он в свое оправдание, -- я думал, как бы вы не разгневались, если не приму...
-- Накануне, однако, ты не принял одной барыни: зачем же эту пустил? Кто тебе позволил? -- строго приставал я.
-- Та, барин, пешком приходила, одета неважно: я думал, на бедность просить пришла... боялся, вам убыток будет -- и не принял...
-- Ведь тебя твой барин, пожалуй, побил бы за это непослушание, как ты думаешь? -- спросил я.
Он горестно вздохнул.
-- Голову бы проломил, -- с жалкой улыбкой отозвался он.
-- Зачем же не слушаешься: принял барыню!
-- Да у ней, барин, на козлах кучер в ливрее сидит и по-русски не говорит: англичанин, что ли, какой... Я и подумал, как не принять!
Свободное копирование
