В воскресенье, часа в четыре дня, он попросился у меня в свою церковь,
-- Какая же у вас служба теперь, в эти часы? -- спросил я.
-- Сегодня у нас "супликация" будет.
-- А кроме супликации еще что бывает?
-- А в следующее воскресенье будет "наука", потом, через неделю, еще "проповедь".
Кроме этих выходов в церковь, он не отлучался ни шагу. О вине и помину не было. К сожалению, он воздерживался, повидимому, и от пищи: по крайней мере я не замечал у него ничего съестного, кроме остатка селедки, огурца, редьки, так что я почти принуждал его "употреблять" остатки моего завтрака, советовал протапливать печь, варить себе какой-нибудь суп, предлагал ему денег купить мяса. Мне хотелось, чтоб он вошел, что называется, в тело.
-- Нет-с, барин, нет, зачем стану я вам убыток делать! Бог даст проживу! -- говорил он медленно, с передышкой, и денег на провизию не брал.
-- Вот дождемся праздника, тогда запеку окорочек, --весело прибавлял он, -- сделаю пасху на сметане, накрашу яиц: придет кум, и разговеемся!
У него даже глаза блестели и явилась смачная улыбка. Он почти облизывался. Чуть румянец не заиграл на щеках. Потом он внезапно опять принял свой мертвый вид.
Жалкое и смешное мешалось в нем так слитно, что и мне приходилось поминутно двоиться в моем взгляде на него. Только что расхохочешься невольно, глядя на его ужимки, прыжки, на эту наивную улыбку с обнаженными деснами, как вдруг сердце сожмется от боли, когда он прервет свою речь тяжелым вздохом и закроет потухшие глаза. На этом, обвисшем в складках, бледножелтом лице опять прочтешь неизгладимую историю перенесенных им истязаний.
-- Ты много страдал, Матвей? -- сказал я ему однажды, когда он принес мне поднос с чаем, и с участием глядя на него. -- Какие жестокие боли ты вынес, ты просто мученик! Тебя надо в календарь, в святые включить: вон как худ! Преждевременно сколько морщин!
-- Нет-с, барин, это что за боли: это ничего! -- молодцевато отговаривался он. -- Такие ли бывают! Это легко... а те вот страшные!
-- Какие же еще есть такие страшные боли? -- спросил я.
-- Их три, три мученические муки, -- сказал он с убеждением. -- Наш ксендз, отец Иероним, сказывал: "Нет, говорит, тяжеле этих самых мук: когда, говорит, зубы болят, когда женщина родит и когда человек помирает".
-- А он почему же знает, твой ксендз? Про зубную боль, пожалуй, еще так, если у него болели зубы. А про роды или про смерть, как он может знать: ведь он не родил сам и не умирал тоже?
-- Ксендзы все знают! -- с благоговением произнес Матвей, закрывая глаза. -- Все-с. Знают, зачем каждый человек родится на свет, а когда помирает, знают, что с его душой в шестой и девятый день после смерти делается и по каким "мутарствам" ходит она. Да-с! -- со вздохом заключил он.
Кто-то в эту минуту позвонил. Матвей мой вдруг вспрянул, куда девалось изнеможение! почти бросил поднос с чаем, одним прыжком очутился в передней и отпер дверь.
-- Дома-с, пожалуйте! -- бодро и живо говорил он и так усердно стаскивал с гостя пальто, точно грабил его. Тот, входя, покосился на него с улыбкой.
-- У вас новый слуга? -- спросил он.
-- Да. И непьющий, подивитесь!
-- В самом деле? Поздравляю: это редкость. Только, какой он... смешной!.. -- заключил он, глядя, как Матвей ухватил с обезьяньим проворством поднос со стола и, раскидывая ноги врозь, понес в буфет, задев плечами за дверь.
Свободное копирование
