Устроившись сам, он дня два-три все разбирал мое добро. Записал платье, белье, серебро, каждую чашку, ни одной тарелки не забыл, и скрепил своей подписью: "такого-то числа принял Матвей".
Он принес мне этот "ерестр". Я хотел было бросить его в корзинку, под стол. Но он сделал такую умоляющую мину и так жалостно просил меня проверить, так ли и все ли он записал, и спрятать в стол, что я на последнее согласился, а проверять отказался наотрез.
-- Если что износится или разобьется, вы извольте отметить на "ерестрике", -- приставал он ко мне, -- а если я что разобью или потеряю, так из жалованья у меня вычтите...
-- Если ты меня будешь беспокоить этими пустяками, так я твой "ерестрик" в клочки разорву -- слышишь? -- внушительно сказал я ему.-- Я даю тебе полную свободу бить посуду, ломать или терять вещи -- и никогда с тебя за то ни гроша не взыщу. Прошу только об одном: не пей!
-- На этот счет будьте покойны, барин! -- сказал он, показав улыбкой обе десны.
"На этот счет: а на какой счет мне не следует быть покойным?" -- подумал я.
Наблюдая за ним еще несколько дней, я видел, что он все как-то двоился: когда молчал, не двигался, слушал, что ему говоришь -- он сохранял свой вид изнеможенного, забитого человека. Не сжимал губ, отвечал будто с трудом и еле дышал. То вдруг просыпался, точно от сна, и обнаруживал признаки жизни. Каждый вечер я, однако, ложился с некоторым сомнением: доживет ли он до утра?
Я сказал ему, между прочим, чтобы он убирал мои комнаты по утрам, когда все тихо кругом, пока я еще в спальне.
Утром следующего же за тем дня, вставши, я только хотел позвонить, как услыхал ужасную суматоху, возню, стукотню в комнатах. Падали вещи, что-то звенело, валилось.
Я заглянул туда. Вижу, мой Матвей, без сюртука, в одном жилете, раскидывая нескладные ноги врозь и простирая длинные руки в стороны, бегает, скачет по моему кабинету, точно ловит курицу по двору. В комнате все было не на своем месте: мебель сдвинута, все раскидано, книги в куче на полу, мелкие вещи на окнах и т. д.
-- Что ты делаешь? -- спросил я.
-- Убираю-с! -- сказал он, оборачиваясь ко мне и обнаруживая десны. -- Вот лестницу у дворников достал, печку вымыл, со шкафов сор смел, теперь лампы перетру, остались только книги!..-- хвастался он.
Я отвернулся, чтоб не захохотать: так он был смешон! Ни изнеможения, ни вялости, ни мертвого вида, -- просто смешон, невыразимо смешон!..
-- Что же тут стукнуло, зазвенело? -- спросил я.
-- А вот как я шкафы обтирал, так книжки свалились сверху, да вот еще стекло от лампы упало, разбилось... Я, барин, другое куплю, на свой счет...
Он схватил одной рукой щетку, другой тряпку и начал опять бегать, скакать, ловить курицу, сшиб со стола пепельницу, щеткой стукнул по зеркалу.
-- Оставь! довольно убирать! -- сказал я, опять отворачиваясь, чтоб не захохотать. Но он как будто не слыхал и долго еще возился, ставил все на свое, или, лучше сказать, не на свое место. Тяжелые фолианты грудой навалил на хрупкую этажерку, назначенную для фарфора и разных легких вещей: она гнулась под тяжестью книг. А легкие вещи, между прочим, статуэтки, пресс-папье, занес на шкаф.
-- Так лучше, барин: там целее будут! -- хвастливо прибавил он и очень удивился, когда я велел сию же минуту сделать все наоборот: снять книги с легкой этажерки и поставить опять на шкафы, а легкие вещи разложить на столе.
-- Видишь, что ты наделал: почти совсем раздавил этажерку, -- вон она шатается!
Он посмотрел на погнувшуюся этажерку в недоумении, разиня рот, вздохнул и поставил нехотя все, как я велел.