Наконец я стал замечать, что у Степана с Матреной начались, вместо перебранок, лады. Я заставал их всех троих за чаем -- и тут же видел иногда стаканы и штоф. Они все трое бывали в веселом настроении. Я стал чуять что-то недоброе в этом семейном согласии и побаивался. Боязнь моя оправдалась.
Однажды, в глубокий зимний вечер, заглянув к ним, я застал веселую семейную сцену, как будто с картины Теньера. Степан сидел совсем пьяный, жестикулировал и командовал Петруше.
-- Пляши, Петька, пляши, собачий сын!
-- Разве мать-то у него собака! Вот ты -- так старый пес! -- говорила Матрена.-- Постой, я тебя! Не пляши, Петя... не слушай!
-- Пляши, подлец! -- командовал Степан, -- я приказываю!
-- Не пляши! -- запрещала она,-- на, вот, лучше выпей!..
Она дрожащею рукой наливала ему стакан.
-- И я выпью, и мне дай! -- говорил совсем осовевший Степан.
Она проворно отставила вино в сторону.
-- Будет с тебя, не дам: смотри, как нагрузился, на неделю!..
-- Наливай, раба! Ты раба моя! Что сказано в писании: "Прилепись к мужу, повинуйся". Наливай же, а то я вот тебя...
Он встал и с поднятой табуреткой, шатаясь, двигался к ней, мимоходом сшиб свечку со стола на пол. Мальчишка заревел: "Ай, тятька, не трогай мамку!"
Я все это видел, стоя в дверях, и поспешил прекратить безобразную сцену.
Я увидал, что все трое были пьяны.
Я скоро после того уволил их -- и потом уже, года через два, слышал от своих приятелей, знавших Степана в лицо, что они видали его в Казанском соборе, просящим милостыню. Еще через год или два зашла ко мне однажды Матрена попросить "на бедность", а затем вскоре и на похороны старика. Она рассказала, что он все пил, пил, наконец, "ослаб", не мог выходить, руки и ноги стали трястись, потом окоченели, и он умер тихо, мирно, приняв святых тайн, и перед самой смертью произнес: "Проклят тот, кто выдумал водку пить!"
Свободное копирование
