Ходил он, несмотря на громоздкость свою и на огромную ступню, тихо, ступал мягко, осторожно, как кот, или, пожалуй, как волк, убирал комнаты неслышно, пока я спал, и дрова приносил, прижимая к груди, как родных детей, и складывал каждое полено у печки, как перышко, как мать кладет дитя в колыбель: ни одно полено у него не стукнет. Никогда не заговаривал сам и на вопросы мои всегда отвечал тихо и робко.
"Есть же за ним какие-нибудь художества: но какие?" -- спрашивал я боязливо, следя, как он тихо, в виде тени, скользил по комнатам.
-- Не пьешь ли ты, Антон? -- спросил я его однажды мягко, ласково.
Он помолчал немного.
-- Нынче курица -- и та пьет-с, -- уклончиво ответил он.
-- Да, если бы пить только то, что пьет курица...
Я не кончил потому, что он, под предлогом взять щетку, тихо ускользнул в переднюю, к себе.
Проходили недели, наконец месяцы, я ничего не замечал, никаких "художеств" -- и про себя радовался приобретению смирного и исправного слуги.
Иногда я замечал неважные уклонения от исправности, свойственные особенно крепостным людям, в барских дворнях. Я не обедал дома, но иногда завтракал, то есть пил чай с какой-нибудь холодной закуской, сыром, икрой и т. п. Велишь, бывало, на другой день, когда Антон подавал чай, принести вчерашний сыр или икру.
-- Сейчас, -- скажет он и пойдет в буфет.
-- Сыру там нет-с... -- скажет тихо, воротясь.
-- Где же он? Вчера большой кусок оставался...
-- Я... употребил... -- стыдливо скажет, потупив глаза.
Точно так же в другой раз бывало и с икрой, с сардинками, холодным мясом. Когда спросишь, сначала всегда пойдет как будто справиться, а потом тихо скажет: "Употребил!"
Я совестился замечать что-нибудь о неуместности такого "употребления", думал, что ради своего скудного питания где-нибудь в лавочке или соседней харчевне он дополняет свой стол моей закуской -- и молчал. Я охотно готов был делиться с ним этими кусочками.
Но однажды остались от вечернего чаю варенье, фрукты, печенье. Я на другой день, вечером, вспомнил о них и велел подать себе к чаю. Он по обыкновению пошел в буфет, позвенел там посудой и принес две штучки печенья и банку, где на дне едва осталась чайная ложка варенья.
-- Вчера я только что почал банку и печенья был целый поднос! -- заметил я. -- Где же это все?
Он помялся на месте, помолчал.
-- Употребил-с... -- чуть слышно прошептал он.
Мне все-таки совестно было делать ему замечание, и я придумал другую меру. Когда мне хотелось оставить что-нибудь от закуски до другого раза, я ему говорил: "Вот это оставь мне, не "употребляй"!"
Он на это приказание не отвечал мне ни слова и не "употреблял" никогда. А что я не считал нужным оставлять, я говорил ему: "Вот это употреби, если хочешь!"
-- Слушаю-с, -- говорил он и "употреблял". Таким образом установился порядок и по закусочной части.
Свободное копирование
