Декабрь.
Мережковские были в Москве пять дней. Мы, скорпионы, с ними почти - что не разлучались. По утрам завтракали в „Славянском Базаре", где они остановились, с 2 так до 4, а по вечерам были где-нибудь вместе. А иной раз и в промежуток совершали визиты вместе. С первых встреч „ошарашали" они нас своим христианством.
Первый день, четверг 6-го декабря, был праздник. Сергей Александрович и Юргис были у себя, и я должен был провести с гостями один. Надо было все время занимать их собой и не спускать тона. Памятуя былые насмешки и поношения, с какими они встречали меня, я был осторожен, — но, напротив, г. г. Мережковские были более чем любезны, наперерыв славили мои стихи, читали свои, спорили, просили советов. Я, согласно с письмом, явился к ним в 12 ч. Вхожу и первое что вижу — раздетой Зинаиду Николаевну. Разумеется, я постучался, получил „войдите", но зеркало так поставлено в углу, что в нем отражается вся спальня. — Ах, мы не одеты, но садитесь. Поговорили из комнаты в комнату, потом Зиночка (это, кажется, ее единственное общепринятое имя) вышла. — Я причесываться не буду. Вы не рассердитесь? На самом деле, если она и не причесалась, то все же собрала свои волосы довольно искусно à la chinoise. Стали говорить. — Я не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит... В Петербурге так все меня уже знают. Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают...
Вышел Д. С., благодарит за хлопоты и прямо начал с необходимости веровать в Христа. — Одно из двух — или вы признаете его богом, тогда вот истинный сверхчеловек, или нет, тогда вы не мистик. Читал свои стихи, все о Христе да о страшном суде, довольно плохие. Потом читала Зиночка, прекрасные. И сердце как игла...
Вечером мы были у Соловьевых (а я случайно был у них накануне). Зиночка была опять в белом и с диадемой на голове, при чем на лоб приходился бриллиант. С Ольгой Михайловной Соловьевой — она была знакома только по переписке. Обе, впервые встретясь лицом к лицу, друг другу не очень понравились. Ольга Михайловна нашла Зиночку не столь красивой, как ждала, а Зиночка нашла ее слишком „эстетической".
Говорили о красоте. Дмитрий Сергеевич вопиял против красоты, против декадентов etc. Проповедь против декадентов особенно всех поражает у Зиночки. Она сама говорит, что в Петербургском Университете (на лекции Д. С.) один студент сказал ей: „Как больно это слышать именно из ваших уст". Но они против декадентства, они за религиозность. Дмитрий Сергеевич говорит, что в „Мире Искусства" раскол, ибо литературный отдел уже явно религиозный, а художественный еще чисто эстетический.
Много говорили о Розанове. Соловьев, М. С. его терпеть не может, считая его врагом христианства. — Так, значит, он и вас обошел, говорил он мне, узнав, что я люблю Розанова... Зиночка стыдила меня. — Мне кажется, вы успокоились. В вас есть самое худшее— самодовольство. Для вас все решено и уяснено. С больной головы да на здоровую!
Были там еще два наших студента-декадента: Бугаев, Борис Николаевич (автор „Симфоний" и сын проф. Бугаева) и Петровский, чуть-чуть заикающийся: Бугаев старался говорить вещи очень декадентские. Оба благоговели перед Мережковским и Зиночкой. Уехали Мережковские в 11 ч. Я было приписал это усталости с дороги, но, оказалось, что так повторяется всегда.
Вообще Мережковский умерен и чинен до беспредела. Пьет лишь,1/, рюмки мадеры в день (ибо у него болят почки) и, выезжая, надевает под шубу, белый, вязаный, женин платок. Я немного замедлил. О. М. сказала мне: — Вы все время смотрели на 3. Н., словно безумно в нее влюблены. То же самое потом мне пришлось слышать не раз, но безвинно.
Утром в пятницу завтракали с Сергеем Александровичем. Опять речи о Христе. — Надо признать одно, что Христос есть высшая индивидуальность и высшая объективность. Все прошлое мира было для него, стало быть, он вместил все былое в себе, и вместе с тем он высшая личность. Надо или признать Христа мессией и тогда стать христианином, или не признать, но тотчас объявить себя самого мессией. Иного пути нет. — Неужели же нельзя спастись вне христианства? — Можно, быть может, но трудно. А уж против Христа — невозможно. Посмотрите, какой мор на декадентов: Добролюбов, Коневской, Эрлих! Это знамение. Я чувствую, что близок конец всему. Теперь надо или действовать или погибнуть. — Да, — подхватила Зиночка, — мы видим, что спастись одним невозможно и хотим, чтобы и другие были с нами. Впрочем, она далеко не всегда поддакивает мужу, а то болтает по-женски с Сергеем Александровичем, так что муж ее обрывает. — Не тараторь, Зина, я серьезно говорю, а ты с глупостями!
После завтрака едем с Д. С. к Ю. Бартеневу и кн. С. Н. Трубецкому. Бартенев не в ударе, впрочем говорит о Христе и церкви бойко. Спорили о Скворцове, редакторе „Миссионерского Обозрения". Мережковский говорит: он фанатик! А Бартенев — нет, мазурик. Прощаясь, Мережковский хлопает меня по плечу и говорит: „Вот он еще коснеет, но он перейдет к нам“. — Он перейдет! вторит Юшенька.
У Трубецкого встретили нас приветливо. Сам автор книги о Логосе — старичок с трясущимися руками. Разговор был пустой. Я беседовал с княгиней о студенческих волнениях, о великой сходке сегодня (7-го дек.), вместе с рабочими. Еще очень они славили Скрябина, как первого композитора нашего времени.
Вечером Мережковские были у меня. Еще Юргис, М. Ив., Серг. Ал. и Дурнов. И только. М-ие приехали последние. Мы ждали их с некиим трепетом, всячески изукрашали квартиру, зажгли огни, поставили цветы, добыли диван для Зиночки. Наши гости сочувствовали нашему трепету.
Наконец, Мережковские явились. Сначала Зиночка говорила пустяки о том, что любит спать с открытым окном и утром, прямо не одеваясь, бежать в ванну etc. Два-три укола сделала, конечно. За чаем все немного развеселились. Опять говорили о Христе, но лучше того — читали стихи. Зиночка очень мило без просьб, как всегда, и очень просто прочла пять-шесть стихотворений. Юргис не понравился. Зиночка говорила, что в „Мире Искусства" его зовут: „Also sprach Baltruschaitis".— Конечно, это она сама выдумала. Д. С. выпил х/2 рюмки мальвазии, Зиночка — рюмки три. Едва М-ие уехали, мы стали чуть ли не плясать и ликовать, что все сошло благополучно.
На другой день, в субботу, увидались только вечером, перед тем, как ехать на чтение. Я ехал с Зиночкой. Говорили двусмысленности. На лекции было народу мало, так как Психологическое Общество страха ради иудейского не печатало объявлений. Читал Мережковский хорошо, и глаза его сверкали, но менее театрально, чем Волынский. Среди зрителей я заметил княгиню Трубецкую, Плаксина, Минцлову, Курсинского, Саводника (еще Бугаев 2-ой, Петровский), члены Психол. Общества были почти все. Доклада не понял никто. Во время антракта все жаловались, что в докладе нет складу. Герье спрашивал меня, что это меня не видно. Лопатин тоже что-то лепетал. Возражать сначала решился один Бугаев с точки зрения монадологии, конечно, говорил много, скучно, словно „резинку жевал", как о нем выражаются. Д. С. говорил, как верующий, Бугаеву это было просто невдомек. Спор вышел совсем нелепым, ибо говорили на разных языках. Возразил и Герье, по-профессорски строго... — „Дело идет не о том, ошибся ли Петр Великий, а о том, впали ли в ошибку вы". Еще после говорил Трубецкой (сносно) и младший Рачинский (очень плохо). Было уже очень поздно, когда выступил было С. Шарапов в защиту славянофилов: его не стали слушать.
После лекции мы, скорпионы, влекли было Мережковских с собой, а члены Псих. Общ. — с собой. Устроилось примирение и нелепейший общий ужин в „Славянском“. Участвовали: Мережковские, С. А. Поляков, Балтрушайтис, я, Ю. Бартенев, С. Шарапов, Бугаев, Трубецкой, Лопатин, Рачинский. Примирить элементы не было возможности. Бугаев опять говорил с точки зрения монадологии. Мне было это мучительно, ибо когда-то я сам был ученик Лейбница. 3. Н. пыталась устроить общий разговор, задав вопрос о браке, ничего не вышло. После Бугаев рассказывал о своих столкновениях с чортом — любопытно.
Еще после читали стихи: я, 3. Н., Балтрушайтис. Окружающие, разумеется, ничего не поняли. Я беседовал с Лопатиным о астральном теле, он выражался очень осторожно. Трубецкой сделал большую неловкость, прочтя свою пародию „Молитва Розанова", а Рачинский еще большую, прочтя свою пародию на декадентов. Но Зиночка его срезала: — Вы написали это давно? лет 10 назад? — Нет, лет 5... — Ну вот, тогда бы и читали...
В 2 часа Мережковские „удалились во внутренние аппартаменты". Мы четверо (я, С. А., Юргис и Ю. Бартенев) поехали еще к Яру...
Следующий день в воскресенье опять завтрак в „Славянском". М-их звала к себе Александра Алексеевна Андреева на утро, но они не пошли. — Там надо представительствовать, — говорил Дм. Серг.,— а я уже не могу. С Зиночкой мы говорили о сонетах и рифмах, о Жюле Верне и Уайльде. Вечером я обедал с ними у О-вой, а после вчетвером (М-ие, я, О-ва, Евг. Дм.) были в Худож. театре на „Дяде Ване". Мережковский ужасался на пошлость пьесы... Я проповедовал им Фета, коего они не чувствуют. Зиночка, словно устала представительствовать и, чувствуя, что ей уже не сыграть ловко своей роли утонченной жрицы, была намеренно груба. — У меня живот болит. Не удивляйтесь, у нас у всех принято говорить, когда живот болит.
Митенька не давал ей есть лишнее. — Ведь тебе вредно. — А я хочу. В театре, кривляясь, как провинциальная барышня, лепетала: — Останемся на 4-ый акт. Хочу слышать сверчка. Хочу сверчка. Но мы не остались.
Ужинали опять у О-вой. Говорили о разных философских тонкостях. — Оставьте, я тоже умею вывертываться, но мне страшно. Вы мне говорите мои мысли пять лет назад. Волынского ругали страшно. — Я не хочу печататься под одной обложкой с ним. Я не посмел сказать, что в „Северных Цветах" будет Волынский.
В понедельник опять завтрак, опять речь о рифмах, и о Жюле Верне, и о любви. Вечером провожали. Пили шампанское неумеренно... Прощались трогательно, чуть ли не со слезами, уговорились издать их стихи. — Мы в ваших руках, — говорил Дм. С., уезжая. А я провожал г-жу О-ву и она говорила мне пьяным языком: — Мне ваши глаза очень понравились. У этой О-вой я был на первый день рождества. И она тотчас нарассказала мне о М-их, что ей доподлинно известно...
Свободное копирование
