Валерий Брюсов. Дневники - 224

17 — 22 марта. Поездка в Петербург. Первый раз расстались мы с Эдой на несколько дней; чувствовал это живо. В вагоне попал в общество интеллигентов (intellectuels), которого не выношу. Только вошел, слышу: „А вот у Михайловского „Вперемежку"[1]...

Я окончательно на весь путь углубился в русскую историю, в Изяславов и Мстиславичей.

Встретил меня Бальмонт радостно; давно уже удивляет меня его любовь ко мне, но будем верить в себя! Поселился я в каких-то странных №№ на Пушкинской, 2, но почти все время проводил у Бальмонта. Устроил он для меня вечер, с приглашением всяких знаменитостей, кормили меня завтраками и обедами, и иначе всячески заботились...

На этот раз не был ни на каких выставках. Только с Бальмонтом зашли мы в Эрмитаж, посмотреть Рубенсову „Вакханалию". Да, это вещь замечательная, именно замечательная, не другое слово! Еще искали немецкую рыжеволосую мадонну[2], но она была отправлена в Дрезден, временно. Зато видели прелестную египтянку, внизу на гробнице. Еще смотрели там же андрогину и Коэльо[3] наверху.

Дважды был у Ореуса. Он все тот же и стихи пишет все те же, все такие же. Это хорошо, но и скучно. Говоришь с ним, вдруг он прерывает:

— А вот я вам прочту одно глубокое стихотворение. И даже не добавляет, что свое. Это так понятно.

И читает, читает, читает.

Бальмонт принес ему своего „Освобожденного Прометея"[4]. Ореус, прочтя, возвращает книгу.— Если хотите, можете оставить ее у себя, — говорит Бальмонт. — Нет. Скажу, это даже и из ваших переводов не лучший.

Затем был еще у Перцова... Весь же „литературный свет" видел на двух вечерах, в четверг у Бальмонтов, в пятницу у Случевского.

К Бальмонту собрались не все, кого звали. Так, не пришел Боборыкин[5]. Многие ушли рано. Иных не запомнил я имен. Был адвокат и сі-devartf поэт Андреевский[6]. Говорил он глупости о русском языке; я начал ему объяснять что это глупости (будто, например, в Москве говорят „сейчас" вместо „теперь"), — он рассердился и перестал со мной говорить.

Мережковский и Зина Гиппиус были такие же, как всегда. Напр., Гиппиус просила Бальмонта прочесть его стихи к Случевскому. Он прочел. — Странно, говорит она,— во второй раз они мне менее нравятся. И так все ваши вещи, Константин Дмитриевич. А Мережковский вопил „банально!“.

Гиппиус читала стихи Минского „Я цепи старые свергаю",

Мережковский уклонился от чтения, говоря, что ничего наизусть не знает. Я читал Павловой[7] „Огонь", Добролюбова „Утром-ли"[8] и Метерлинка (свой перевод) „Et s’il revenait un jour". Первое прослушали со вниманием и говорили: „романтизм", „красиво", „невыдержанно", „реторика".

По поводу моего перевода Зина заволновалась. — Посмотри, посмотри (это мужу), здесь одной строфы нет и одна прибавлена. — Да, да, — уверял ее Бальмонт — это дурно, очень дурно.

По поводу стихотворения Добролюбова поднялся шум. Мережковский завопил: „И как это банально!" Бальмонт бросился с ним спорить, что такое банально. „Неинтересная обыкновенность", — поясняла Зина Гиппиус.

Но больше всех взволновался переводчик Вейнберг[9], старец.— Не понимаю! не понимаю — „Юноша я иль звезда", что это такое?—„Умер давно или жив". Что это? не понимаю. Я пришел в ярость и обрушился на него. — Не понимать тут нечего! Можно сказать, что это банально, но что непонятно, нельзя. Это самая элементарная философская мысль, что нет грани между действительностью и грезой, между жизнью и смертью. Простейшая мысль!

Я начал так ожесточенно, что Вейнберг залепетал: — Ну, а вот я не понимаю, значит, я так туп.

Случевский сказал: — Я бы сделал из этого великолепное стихотворение. И он прав. Он бы сделал. Ибо он многое может. Он читал свои новые стихи и то было нечто очень замечательное, только читал он уже очень плохо, голосом деревянным, словно доклад. Но потом попросили его прочесть „Когда я был жрецом Мемфиса", — из его юношеских стихотворений — он встал, выпрямился и прочел голосом как молот, — великолепно. Он умел читать.

У Бальмонта есть собрание стих. Случевского, там есть вещи удивительные и дерзовенные — напр., „Элоа".

На другой день на его вечере Бальмонт, выпив больше трех рюмок, подсел к нему и стал его восхвалять. — У вас есть великие вещи, вы сами не подозреваете, что вы создали. Вот мы читали „Элоа", и Брюсов сказал — да! это не Лермонтов! Случевский покраснел, заволновался, потерялся, не’ знал, что говорить. Я уже должен был вмешаться и объяснять, что действительно все это так замечательно.

— Просто демон нынешних дней умнее, сказал Случевский, — и он прав.

На этой пятнице должен был Бальмонт читать свой перевод „Фауста" Марло[10], сделанный им в 9 дней (так что у него от усилия разболелась рука и грозил ему паралич руки). Но только что мы пришли, вдруг видим некий человек, худой, с одутловатым лицом „обрамленным" (именно так) рыжеватыми волосами. То был Фофанов[11]. Он принес с собой поэму. — Вот, — говорил он, махая руками — вот 101 октава, т.-е. 808 стихов. Октавы это форма забытая. Я ее воскресил. Ведь если ничто не воскрешать, что бы было. Я воскресил.

Его усадили на диван, но там к нему стоял спиной чугунный Пушкин. — Что ж это, что ж это, — заговорил Фофанов, — Пушкин ко мне будет стоять ж...

А там были дамы (Лохвицкая, Чюмина[12], Allegro[13]). Пушкина повернули задом к дамам, и Фофанов начал читать. Боже мой! что это была за поэма, 101 октава о бедном кантонисте, который переодевался девушкой... 808 наивнейших стихов! Все были убиты. И весь вечер был убит. Боже мой! неужели ж это он, тот же Фофанов! Прав, кто называет его „гальванизированным трупом". Он умер и давно. После чтения Фофанов быстро уехал...

Все стали разминать ноги после полуторачасового сиденья, заговаривать друг с другом. Лохвицкая все извинялась, что не нашла мне своей книги. Подошел ко мне поговорить и Мережковский, видимо, чтобы загладить свои былые выкликания. Сказал, между прочим, как некое откровение: — Труднее всего жить так, как все живут. Я бы с полным правом мог завопить: „И какая эта банальность !" Потом просили меня прочесть „Демоны Пыли"[14]. Я читал, правду сказать, без желания. К удивлению моему, стихи имели громадный успех. Все стали восклицать, что хорошо, что интересно, а Мережковский сказал: — „есть оригинальные образы", и вступил со мной в прения, почему я считаю демонов пыли багряными. Я долго возражал, наконец, сказал упорно: — Да не верю я в их серость. Мережковский сказал: „Это хорошо сказано", и успокоился.

Меня просили повторить. Я повторил. Случевский взял у меня эти стихи для „Пушкинского Сборника"[15]. Это с его стороны неразумно, ибо там немало слишком смелого. Впрочем, кроме Случевского, есть еще два редактора. После меня читала еще г-жа Лохвицкая („Шмель"[16] — не очень хорошее стихотворение).

Бальмонт читать отказался. — Почему он не читает? — спросила меня Лохвицкая. 

— Вероятно, из скромности, — говорю я. — Почему же я читала? — Видимо, вы менее скромны, чем он. Перед ужином Сологуб обнаружил вдруг некоторое оживление. „Надо думать, что сегодня будет скандал", вдруг предрек он... — Почему! Что вы? — А это такая теорема: „Где люди, там скандал". Обратная: „Где скандал, там люди". Противоположенная — „где нет людей, нет скандала". Обратная противоположенной — „где нет скандала, нет людей". Позднее он сообщил еще теорему: „Где люди, там водка", и нашел к ней обратную, противоположенную и обратную противоположенной... За ужином предложили писать экспромты на тему „Весна". Писали, хотя и плачевно. Бальмонт написал и прочел злобные строки, яростно глядя на всех присутствующих: Я был среди толпы бессмысленных людей, Пустые, пошлые... это ли поэты! И я подобен им?., и т. д. Большинство писали на злобу дня (о студенческих беспорядках etc.). Сологуб прочел три прекраснейших стихотворения: Горькой укоризне Верьте иль не верьте, Есть весна у жизни, Есть весна у смерти. Если розы красны, То купавы бледны... etc. К концу вечера Бальмонт немного выпил и делал много странностей. Напал на Гайдебурова, который куда-то скрылся. „Нет! это подлость!" Затем стал превозносить Случевского, смутив его очень. Из новых лиц, кроме Чюминой и Allegro (сестры Вл. Соловьева), — дамы уехали до ужина — видел я там Шуфа, П. Порфирова[17], П. Быкова[18], кн. Барятинского[19] (мужа Яворской) и ген. Черниговца[20], автора неприличных эпиграмм. Лихачев зашел на мгновение и скрылся. Он ждет своего юбилея, который должен быть во вторник. Мережковский по этому поводу сообщил, что скоро будет и его юбилей, ибо он начал печататься 13 лет (в „Жив. Обозрении"), а теперь ему 33 года, „хотя Буренин[21] и делает вид, что мне больше". Мережковский тоже не оставался ужинать. После вечера мы трое — я, Бальмонт и Коринфский блуждали еще до 6 час. утра. Как все „повторения", это было неудачно. Постыдно было, что я забывал поднесенный мне Коринфским „Гимн Красоте"[22] во всех притонах, и Коринфский должен был сам напоминать мне о нем.

Бальмонт едва не потерял „Фауста", уподобляясь Лео Левборгу из „Гедды Габлер"[23].

На вечере не было Льдова, но он прислал телеграмму в стихах:

Соратники, соратницы!

Шлю тост на берег Невский:

Да процветают пятницы,

Да здравствует Случевский.

Не было и Ясинского, ибо он куда-то неведомо никому исчез. Не было и Минского, он уехал. Следующий день вечером должно было быть у нас собрание деятелей Словаря, но оно не состоялось, ибо Сологуб не пришел, а Шахматова[24] посовестились приглашать.

Вместо них был Шуф[25], проездом; без особой причины спросил он меня, могу ли я писать юмористические стихи. Я сказал, что могу.

На другой день утром проблуждали немного с Бальмонтом, прочитали в „Знамени" нападки на перевод „Прометея"[26], обличающие, что рецензент английского подлинника не знал, и я уехал...

---

[1] „Вперемежку" — заглавие одной из статей Н. К. Михайловского.

[2] „Немецкая рыжеволосая мадонна" — повидимому — „Мадонна в беседке" Луки Кранаха Старшего. В Эрмитаже есть и другая, тоже „рыжеволосая" — „Мадонна под яблоней".

[3] Коэльо, Алонзо Санхес — испанский художник (1515 — 1590). В Эрмитаже его картина: „Маргарита герцогиня Пармская". В Эрмитаже находится несколько „Египтянок на гробнице", — о какой говорит Брюсов не знаем; не ясно, какую скульптуру или картину он называет андрогиной.

[4] „Освобожденный Прометей" — лирическая драма Шелли в перев. К. Д. Бальмонта была первоначально напечатана в „Русск. Мысли (1897 г., № 1, 2, 5, 9), а затем в VI вып. соч. Шелли. (СПб. 1899).

[5] Боборыкин, Петр Дмитриевич (1836 — 1919) — известный романист.

[6] Андреевский, Сергей Аркадьевич (1847 — 1919)— поэт и критик, известный адвокат.

[7] Брюсов высоко ценил стихи К. Павловой (1807 — 1893). В предисловии к собр. соч. Павловой он писал, что она „принадлежит к числу наших замечательнейших поэтов". (К. Павлова. Собр. соч., т. I. М. 1915. Биографич. очерк К. Павловой, написанный Брюсовым, первоначально был напечатан в „Ежемесячн. Соч." 1903, т. II).

[8] „Утром ли"—так Брюсов называет стих. Ал. Добролюбова „Встал ли я ночью? Утром ли встал?" (Собр. стихов. М. 1900. Стр. 19), в котором есть строка: „Отрок ли я, иль звезда в вышине". Читая стихотворение по памяти, Брюсов мог изменить эту строку.

Перевод Брюсова из Метерлинка — „А если он возвратится" — напеч. в „Книге Раздумий". СПб. 1899. Стр. 42.

[9] Вейнберг, Петр Исаевич (1831 — 1908) — поэт и переводчик, автор статей по вопросам литературы и театра.

[10] Марло, К. „Трагическая история доктора Фауста" в перев. К. Д. Бальмонта первонач. напечатана в журн. „Жизнь", 1899, № 8. Отдельное издание — М. 1916.

[11] Поэма К. М. Фофанова в октавах „Необыкновенный роман", написана в 1899 г., но напечатана только в 1910 (СПб.). В поэме изображен некий кантонист Иван Горелка. За провинности ему грозило наказание. Обладая женовидной внешностью, он переоделся женщиной, достал паспорт на имя Марианы Бартолей. Любовные похождения Марианы-Ивана и описывает Фофанов в „Необыкновенном романе".

[12] Чюмина, Ольга Михайловна (1864 — 1909) — поэтесса и переводчица; автор нескольких сборников рассказов стихов и романов.

[13] Allegro — псевдоним Поликсены Сергеевны Соловьевой — (1867-1924), дочь историка С. М. Соловьева, поэтесса.

[14] 1-я строфа стих. Брюсова „Демоны пыли" (Сборн. „Tertia Vigilia"):

Есть демоны пыли,

Как демоны снега и света.

Есть демоны пыли!

Их одежда, багряного цвета,

Горит огнем.

Но серым плащем

Они с усмешкой ее закрыли.

[15] Пушкинский сборник — „Денница. Именем Пушкина". Альманах 1900 г., изд. под ред. П. П. Гнедича, К. К. Случевского и И. И. Ясинского. СПб. 1899. В альманахе напечатаны стихи современных поэтов: Аверкиева, Бальмонта, Голенищева-Кутузова, Мережковского, Минского, Фофанова, Щепкиной-Куперник и др., кроме Брюсова.

[16] Стих. М. А. Лохвицкой „Шмель" из цикла „Легенды и фантазии" вошло в III т. стих. СПб. 1900

[17] Порфиров, Петр Федорович (1870 — 1903) — поэт, выступил в печати в 1890 г. Полное собр. стих, вышло в 1908 г.

[18] Быков, Петр Васильевич (1843 — 1926) — библиограф, поэт и переводчик. Под его редакцией изданы полные собр. соч. Мея, Жадовской, Лермонтова, Кольцова, Плещеева, Тютчева и др.

[19] Барятинский, Владимир Владимирович, кн. (р. 1874), беллетрист и драматург; его жена — артистка Л. Б. Яворская.

[20] Черниговец-Вишневский, Федор Владимирович (р. 1838), генерал-майор в отставке, поэт и философ, переводчик Шопенгауэра; сотрудник „Нов. Времени", „Века", „Русск. Вести.". Был известен, как автор множества юмористических экспромтов.

[21] Буренин, Виктор Петрович (1841—1926), критик, драматург, сотрудник „Нов. Времени". Написал много пародий на русских поэтов.

.addthis_internal_container { width: 250px !important; } .addthis_floating_style { background: none !important; } .at-floatingbar-inner { width: 250px; margin: 0px auto 0px auto; background-color: #fff; } .addthis_floating_style.addthis_32x32_style a { margin: 0px; display: inline-block !important; }

Опубликовано 21.09.2024 в 19:54