Политредакция
При советской власти введены были свои новые порядки в отношении печати. Отмечу прежде всего, что, как было уже сказано выше, на занятие издательством надо было получить специальное разрешение. Касаясь затем здесь только "политредакции", заменившей прежнюю цензуру, укажу, что предварительному просмотру стала подлежать вся печать без изъятий. В конечном развитии установился порядок, по которому представлялась (в двух экземплярах) рукопись для получения разрешения к набору, затем набор для получения разрешения к печати и, наконец, отпечатанные экземпляры для разрешения выпуска в свет. Каждое разрешение давалось на три месяца, по истечении которых оно становилось недействительным; надо было испрашивать продление. Само собой очевидно, что при такой системе приходилось иметь постоянное, весьма деятельное общение с политредактором (цензором, "прикрепленным" к издательству Главлитом), навещая его по тому или другому поводу чуть ли не через день.
Первые годы политредакция была в ведении специальной комиссии при Госиздате, затем цензура была возложена на Главное управленце по делам литературы и издательств, во главе которого стоял П. И. Лебедев-Полянский. Отношения деловые с ним скоро наладились.
Первая моя встреча с советской цензурой произошла по поводу воспоминаний Поленовой об Абрамцеве. Я по какому-то делу был в Госиздате, помещавшемся тогда в особняке Рябушинского, и сидел в ожидании приема у Воровского, стоявшего тогда во главе Госиздата. Проходивший мимо высокий, незнакомый мне человек, Н. Л. Мещеряков, как потом выяснилось, справившись, не я ли Михаил Васильевич Сабашников, пригласил меня зайти с ним в соседнюю комнату. Там между нами произошел следующий разговор.
-- Вы хотите издать воспоминания Поленовой?
-- Да.
-- Это очень ценная рукопись. Было бы очень печально, если бы она осталась неизданной и затерялась неизвестной.
-- Мы так же смотрим и представили ее для разрешения к печати.
-- Но в каком количестве экземпляров?
-- Книгу надо издать хорошо, на хорошей бумаге. Мы располагаем таковой на тираж в 1000 экземпляров.
-- Только одну тысячу?
-- Мы охотно увеличили бы тираж, если бы нам оказали содействие в получении бумаги.
-- Что вы! Что вы! Ведь речь идет о запрещении издания. Там такое умилительное описание пасхальной заутрени! Не любим мы этого!
Из песни слова не выкинешь. В Абрамцеве строили церковь, писали иконы. Религиозная живопись Васнецова тесно связана с абрамцевскими исканиями. Хорошо ли, плохо ли, но так было.
-- В самом деле, кромсать такой документ не приходится. Придется разрешить вам одну тысячу!
В этот момент из-за моей спины раздался предостерегающий голос сидевшего в стороне и не участвовавшего в разговоре П. И. Лебедева-Полянского.
-- Николай Леонидович! Коготок увязнет, всей птичке пропасть!
Все же одну тысячу разрешили.
Смешной разговор у меня как-то вышел в Главлите по поводу одного из выпусков книги Ферреро "Величие и падение Рима". Представленный нами текст задерживался почему-то в Главлите без конца. Когда ждать дольше стало невтерпеж, я обратился к начальнику Главлита. П. И. Лебедев-Полянский оказался в отпуску, и меня принял тов. Кантор. Он попросил меня обождать полчаса, чтобы ему выслушать доклад политредактора, читавшего наш текст. Через полчаса тов. Кантор пригласил меня в свой кабинет и очень решительно заявил: "Мы вам такой книги не пропустим!" В подтверждение как бы он ткнул мне нашу верстку, всю испещренную красными отметками цензора. Я сказал, что вообще можно было сказать в защиту автора и его книги. Не забыл упомянуть, что его шеф -- П. И. Лебедев-Полянский не так давно говорил со мной о переиздании нами всего Ферреро для школ. В заключение я просил указать мне для руководства конкретно хотя бы несколько инкриминируемых мест в книге.
Взглянув на лежавшую перед ним верстку, тов. Кантор с пафосом ткнул карандашом в отчеркнутые красными чернилами строки и прочел: "Развратная молодежь столицы".
-- Нет! Мы вам нашей молодежи на посмеяние не отдадим!
-- При чем же тут ваша, а стало быть, и наша молодежь? -- спросил я.
Мы недоумевающе смотрели друг на друга.
-- Ведь тут автор говорит о римской аристократической молодежи времен императора Августа, -- добавил я.
-- Вы в этом вполне уверены?
-- Как в том, что мы с вами сейчас здесь беседуем.
-- Напутали наши! Посидите немного, я разберусь и оформлю вам разрешение.
Через час я получил разрешение без единой поправки.
Был и случай полной аварии. Мы выпускали в "Записях Прошлого" воспоминания Масальской о Шахматове. I часть благополучно выпустили, а II и III части были в рукописи разрешены и уже в набранном и сверстанном виде находились в корректуре, когда наш сотрудник, посещавший типографию, сообщил мне, что среди наборщиков он слышал неодобрительные разговоры о книге Масальской. Вскоре затем меня вызвали в ЕКавлит, где мне было объявлено, что Елавлит берет назад свое разрешение и запрещает обе части. Как выяснилось, наборщиков соблазнило описание молебна о дожде в голодный 1891 год, и они написали ЕКавлиту письмо с осуждением книги. После такого случая никакие доводы не могли спасти книгу.
Удручающее впечатление произвела на меня авария работы моего когда-то учителя М. К. Любавского "История границ Российской империи". Заглавия, впрочем, не припомню, но таково было содержание. Матвей Кузьмич давно работал над этой темой со свойственным ему трудолюбием и основательностью. В этой области он был всеми признанным авторитетом. Он был привлечен советской властью к работе в образованной после Польской войны комиссии по установлению границ наших с Польшей и перечню национальных исторических памятников, подлежащих взаимному возврату. Руководившие комиссией члены большевики, по-видимому, дорожили иметь в своем составе такого знающего и точного консультанта. Принимая во внимание, что границы европейских государств могли еще при всяком случае быть предметом "дискуссии", как тогда стали выражаться, казалось, труд Матвея Кузьмича (после, может быть, просмотра его с дипломатической стороны) являлся весьма своевременным. Разрешение "к набору" было мною получено без затруднений, но когда я представил "к печати" первые сверстанные листы, политредактор печатать не разрешил. В книге, видите ли, приписывается слишком большая роль церкви, монашеству, расколу в деле распространения наших границ и заселения наших дебрей. Никакие переговоры ни к чему не привели! Можно себе представить, какой это был удар для Матвея Кузьмича и как это поощряло к новым работам.
Случалось и так, что исследование, в рукописи разрешенное Главлитом и принятое типографией к печатанию, было мне через несколько месяцев возвращено директором типографии в непочатом виде, так как он предвидел оппозицию типографских рабочих.
Было и так, что орган, распределявший бумагу, отказывал в бумаге для книги, ему не нравящейся, хотя Главлитом книга была разрешена к набору, а затем и к печати! Много было начальств!
В письмах К. В. Аркадакского много места уделено "хождениям по мукам" политредакции. Редкая книга проходила у него без трений. Бумке, Форстер, Картхиль, Кузминская, Бартенев, Григорович, Жемчужников увидели свет, правда, без всяких урезок и изменений, только после ряда хлопот и объяснений.
В большинстве случаев приходилось иметь дело с образованными политредакторами, относившимися к материалу внимательно даже тогда, когда он не встречал их сочувствия. А это бывало нередко! Чаще мне приходилось вступаться и за авторов, и за их рукописи, и за себя, наконец, самого! Но сущая беда, бывало, попасть на недалекого, заваленного работой и, хуже всего, запуганного начальством и партией. Для примера приведу случай, не касавшийся нашего издательства, но которому я был свидетель.
Пришлось мне как-то раз в ожидании приема посидеть в кабинете начальницы Мособлгорлита тов. Карманниковой. Вдруг в кабинет врывается гражданин вида рабочего с возгласом: "Тов. Карманникова! Это что же? Курам на смех, или идиотам на обучение?" И дальше в этом духе... Я понял, что завтра открывается районный маленький театр в Грохольском переулке на Мещанской. Надо отпечатать в 8 экземплярах уже разрешенную ранее афишу и расклеить ее в 8 углах квартала. И вот теперь не разрешают, так как состоялось постановление об уменьшении форматов для афиш, в видах экономии бумаги. Но в данном случае экономии не могло быть, так как печаталось на обороте старых афиш. Карманникова была неумолима: "Не хочу я из-за вашей афиши неприятность иметь!"
Множить число случаев недоразумений и затруднений, бывших с политредакцией, было бы бесполезно. Цензурные мероприятия не исчерпывают собой мер воздействия советского строя вообще на литературное и художественное творчество и на печать в частности.