В голодный год
В 1921 году был неурожай хлебов, повлекший за собой на этот раз голод в деревне. Точных сведений у общества о размерах бедствия не было, и это открывало поле для всевозможных слухов. Они, казалось, находили себе подтверждение в появлении на улицах крестьян из пораженных неурожаем местностей, просящих подаяние. Случалось даже видеть целые их обозы с женщинами и детьми, медленно продвигающиеся по улицам Москвы. Производившееся тогда отобрание церковных ценностей в пользу голодающих не оставляло места для скептицизма. Плакат, не знаю зачем цинично расклеенный по стенам пришедших в ужасное состояние московских домов, изображавший крестьянина, обезумевшего от голода и кричащего "хлеба, хлеба!", производил то кошмарное, бьющее по нервам впечатление, которого талантливый художник, видимо, зачем-то добивался.
С разрешения правительства образовался тогда Комитет помощи голодающим, в состав которого вошли многие члены партии и правительства и бывшие общественные деятели прежнего времени. Мне казалось основательным соображение, что заграница скорее и шире отпустит хлеб для голодающих в распоряжение такого смешанного quasi -- общественного Комитета, чем в руки правительства, неприязненное отношение к которому было хорошо известно. Возникновение такого Комитета мне казалось поэтому вполне целесообразным, и, узнав, что П. А. Садырин вошел в состав Комитета, я снесся с ним и через него зачислился в Комитет.
После кончины Н. В. Сперанского (V1921) я был очень удручен и искал всячески нагрузить себя работой, а работа в создавшихся условиях не налаживалась и не развертывалась. Несмотря даже на отъезд в Крым на продолжительное время Зинаиды Павловны Измайловой, моей главной в то время, пожалуй даже, единственной помощницы по издательству, издательство все же не поглощало всего моего времени. Я мог уделить этот остаток сил работе в Комитете и принял там назначение казначея.
Встреченный мною на Зубовском бульваре С.В. Сперанский, узнав от меня об образовании Комитета и о моем вступлении, выразил желание тоже войти. Но это был единственный случай. Вечером приходили к нам А. Г и Л. Н. Хрущовы и очень осуждали мое вступление и с политической, и с личной стороны. "Не надоело вам сидеть-то?" -- удивлялась Лидия Николаевна. А. А. Ф., никогда не бывавший у нас в издательстве, нарочно разыскал меня там, перегруженный рюкзаком с тяжелым пайком, чтобы уговорить меня как-нибудь отказаться от вступления в Комитет. На каждом шагу сказывалось неодобрение Комитету. С.П. Мельгунов отказал вывесить в книжном магазине "Задруга" список членов Комитета и его адрес. А в бывшей молочной Чичкина на Плющихе, где такой список был вывешен, София Яковлевна сама слышала, как какой-то гражданин, прочитав его сверху донизу, меланхолически сказал: "Список всероссийских идиотов".
Мне очень скоро пришлось усомниться в целесообразности существования Комитета. Удручающе действовали бесконечные, ни к чему определенному не приводившие переговоры Президиума с руководящими членами партии о направлении деятельности Комитета.
Бюллетень Комитета, отпечатанный шрифтом "Русских ведомостей", вызвал раздражение некоторых членов партии. Мелочность, ничего хорошего не предвещавшая. Попытка некоторых членов Комитета выяснить статистические данные воспринята была партийцами чуть ли не как дерзость. Особенно меня заставил усомниться председательствующий, заявивший, что удовлетворить голодных можно лишь вооруженной рукой, отняв хлеб у имущих. Этот метод широко практиковался и без нас, и зачем было созывать Комитет?
Недоумевать долго не пришлось. Когда мы все, собравшись на следующее заседание Комитета, бродили по комнатам в ожидании прибытия нашего председателя, явился наряд чекистов и, арестовав нас, отвез нас во внутреннюю тюрьму. Таков был конец Комитета.
В камере внутренней тюрьмы мы очутились в разнообразном и интересном обществе, облегчившем нам задачу коротать время в этой вынужденной праздности. В камере было всего десять коек. Одну из них мы застали занятой сторожилом камеры А. А. С., просидевшим в заключении уже несколько месяцев и видевшим уже не одну смену товарищей по камере. Инженер-радиотехник, устраивавший станцию беспроволочного телеграфа на Камчатке, он теперь был привлечен к следствию по случаю каких-то непорядков в радиосети. Человек образованный, бывалый, наблюдательный, он оказался очень интересным собеседником. Мне показалось, что он сначала встретил нас, членов Комитета помощи голодающим, как каких-то любопытных чудачков, прибытие которых в тюрьму, по-видимому, давно уже ожидалось заключенными. Но после первого знакомства этот легкий налет добродушной иронии совсем исчез, и общение с ним оказалось очень приятным. Он оживленно участвовал во всех разговорах и чтениях, происходивших в нашей камере. Он сделал даже нам ряд сообщений по своей специальности: о Попове, о радиотехнике, об Эйнштейне, принципе относительности, опыте Майкельсона и пр.
Рядом с А. А. С. поместился член Голодного Комитета, глава московских баптистов Т. Он опоздал на заседание Комитета и потому не был арестован в помещении Комитета вместе с нами. Направляясь на заседание Комитета, он повстречался на Арбате с грузовиком, увозившим нас, и полюбопытствовал, куда мы едем, за что и поплатился тут же немедленным арестом. У него была русская Библия, единственная книга, проникшая в камеру с воли. По его предложению мы стали читать ее вслух. После чтения обменивались своими впечатлениями от прочитанного. При этом Библия рассматривалась почти всеми высказывавшимися как литературный памятник, отразивший культурное состояние народа, его создавшего. Т. видел в Библии откровение, но не мог нам передать такое понимание. Тем не менее он от нас не устранялся и участвовал в наших беседах.
Особенно ретиво спорил с Т. Д. С. Коробов, член Голодного комитета, видный кооператор, с которым я знаком был еще по Суджанскому земству времен Плеве. Д. С. Коробов был, как и все руководители кооперативного движения, хорошо осведомлен о нашем экономическом положении, и когда речь заходила на эти темы, он забрасывал нас статистическими цифрами, приводимыми им на память.
Мне досталась койка между двумя членами Голодного Комитета -- доктором Левицким и журналистом Гуревичем. Оба словоохотливые, они деятельно участвовали в общих по камере занятиях. Иногда они подсаживались ко мне на койку, и мы между собой тихонько обсуждали наше положение. Гуревич следил по иностранным газетам, доступ к которым был затруднен, за международной политикой и потому был более других в этом осведомлен.
Были еще трое заключенных, не принадлежавших к членам Комитета. Бывший помещик, хорошо владевший английским языком. Он предложил давать желающим уроки этого языка и вел групповые занятия очень удачно. Вскоре вслед за нами в камеру был помещен угрюмый субъект, назвавший себя анархистом. Он держался в стороне и в нашей общей жизни не участвовал. Наконец, в камере был еще молодой француз из Одессы, обвинявшийся в шпионаже. Он хорошо говорил по-русски. С ним связан потешный эпизод, случившийся в камере при общем чтении вслух.
Надо сказать, что с чтением в камере было очень плохо. Книг с воли не пропускали. От тюремной администрации давали зараз только одну книгу на всю камеру. Выбор был ограниченный -- преимущественно разрозненные сочинения, зачастую книги были с вырванными страницами. Чтобы максимально использовать то немногое, что годилось для чтения, решено было читать вслух, чередуясь между собой. Но тут приходилось преодолевать немаловажное затруднение. Окна наши снаружи были загорожены деревянными щитами, чтобы мы не могли видеть, что делается во дворе. Понятно, что освещение в камере было недостаточно для чтения. Мы зажигали днем электричество, и так как лампочка была укреплена у самого потолка, то чтобы приблизиться к источнику света, читающий устанавливал стул на стол, передвигал эту вышку под самую лампочку и читал с такой "кафедры". Не все надзиратели допускали такие вольности, но все же мы к ним прибегали.
В таких условиях пришлось мне читать вслух последнюю часть романа Голенищева-Кутузова "Даль манит". В ней рассказывается романтическая встреча в Париже героя романа Погостова с изящной дочерью его старого знакомого отставного генерала П. Лена замужем за поляком гр. Бр. Они приехали в Париж из Варшавы с детьми и отцом Лены заказать мебель и посмотреть мировую столицу. Искусство, которым так богат Париж, осталось вне внимания приезжих, и когда Лена, благодаря случайной встрече на улице, познакомилась с Погостовым, она ни разу не была еще даже в Лувре. На долю Погостова выпал счастливый жребий с согласия и даже по просьбе мужа посвятить молодую впечатлительную женщину в круг этих очарований. От живописи перешли к музыке, от классиков к современности, от Леонардо к Вагнеру. И вот из газет они узнают, что в Карлсруэ пойдет "Тристан". Неужели они не прослушают его вместе! Как раз в эти дни Лене предстоит погостить в Бадене у высокопоставленной тетки мужа, и съездить на спектакль из Бадена в Карлсруэ так близко и просто. Но пустит ли Лену муж? Отец решительно возражает. Что скажет свет? Решится ли, наконец, сама Лена на такую поездку вдвоем с Погостовым? Все эти колебания лишь усиливают желание... В назначенный вечер Погостов с билетами на оперу в кармане встречает Лену в Карлсруэ на вокзале, и они слушают вместе "Тристана"... Но вот представление кончилось. Они выходят из театра на площадь. Что же дальше? Неужели разойтись после всего вместе перечувствованного? И Лене ехать в Баден к высокопоставленной родственнице мужа? Зачем? Да это просто невозможно... Прошлое кончено... Происходят колебания у обоих, но к последнему звонку отходящего в Баден поезда Лена в вагоне... Погостов пожалел Лену, но не пожалел себя. Поезд трогается, и он остается один на перроне, чтобы уже никогда больше не встретиться с Леной...
Не успел я прочесть последних фраз романа, как во всю камеру раздался недовольный возглас: "Это просто свинство! Неуважение к читателю! Довести вас до самого интересного и тут оборвать!" Наш французик ждал альковных сцен -- и такое разочарование. Это было уморительно. Но никто за "великосветский" роман не заступился. Помещик, впрочем, односложно сказал: "Хороший роман", да я прибавил, что с удовольствием перенесся в Париж и туда, где дают Вагнера.
Мне не предъявляли никакого обвинения, как, впрочем, и другим членам Комитета, насколько я знаю. Не помню даже, чтобы меня допрашивали. Причина нашего ареста так и осталась для меня неустановленной. Да над такими пустяками, как лишение свободы, ни арестуемые, ни арестующие не останавливались, где тут канителиться!
Меня как-то вечером возили в бывшее помещение Комитета на Собачьей площадке. Как бывший казначей Комитета, я должен был "сдать" имущество Смидовичу, уполномоченному ВЦИКом принять и ликвидировать дела Комитета. Мы нашли помещение в ужасающем беспорядке. Электричество не горело. Приходилось бродить по комнатам при свете проникавшего в окна уличного освещения и нескольких огарков, привезенных доставившим меня чекистом. Мебель была почему-то вся перестановлена, частью даже повалена. В кабинете Н. M. Кишкина на полу разбросаны школьные диапозитивы...
Смидович, признавший меня и обращавшийся как со знакомым, не удержался от возгласа: "Ну зачем же было это делать!" "Неужели вы допускаете, что это безобразие учинено нами?" -- возразил я. "Стало быть, после вас!" -- заключил Смидович. Артельщик Комитета представил узлы с бельем, пожертвованным Комитету в день нашего ареста, но не заприходованным, так как неизвестный жертвователь поспешил скрыться, когда нагрянули чекисты, оставив свое пожертвование на волю случая. Решено было заприходовать и составить акт. При свете огарка стали считать: полотенец, рубашек, кальсон и т. д. По-видимому, Смидович почувствовал комизм положения, все же ведь Президент величайшей республики мира... и принужден считать белье!
"Думали ли мы, что придется встретиться при таких условиях", -- обратился он ко мне, напоминая наше университетское товарищество, и в ответ на мою реплику он прибавил: "А между тем для марксиста все произошло вполне закономерно", -- очевидно, подразумевая при этом принадлежность мою к имущему классу. На это я, не совсем кстати, привел ему стихотворение Вл. Соловьева:
Хоть мы навек незримыми цепями
Прикованы к нездешним берегам,
Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот путь, что боги очертили нам.
Но здесь нас прервали, принеся найденную в шкафу пишущую машинку. Я поспешил заявить, что она составляет собственность С. Н. Прокоповича, в чем можно убедиться по инвентарю Комитета. Но Смидович распорядился передать машинку Статистическому комитету.
14 Всероссийский комитет помощи голодающим был организован по инициативе известных общественных деятелей и санкционирован декретом и положением ВНИК 21 июля 1921 г. Он должен был под эгидой Красного Креста и в сотрудничестве с правительством, включившим в его состав своих представителей, организовать сбор средств в России и за рубежом. Авторитет деятелей российской культуры способствовал возникновению Международной организации помощи во главе с Ф. Нансеном и Американской (АРА) -- во главе с Г. Гувером. Когда Советское правительство установило с ними контакты, инициаторы этой акции были устранены. 27 августа 1921 г. члены Комитета были арестованы и отправлены на Лубянку. Обстоятельства организации Комитета подробно изложены М. В. Сабашниковым в его письмах З. П. Измайловой, копии которых сохранились в архиве Т. Г. Переслегиной. Приводим две выдержки из них:
"16.VII.1921. ... Впервые москвичи осведомились о размерах бедствия в середине прошлого месяца, когда сюда прибыли агрономы с мест на съезд по опытному делу. 22 июня Московское общество сельского хозяйства поручило выбранным для того членам своим переговорить с Лениным об организации помощи пострадавшим. Выборные не получили, однако, возможности осуществить возложенное на них поручение. Тогда уже другие лица написали Горькому, который и выступил посредником между властью и общественными деятелями. ...Горький обратился тогда к патриарху, который немедленно составил обращение к двум лично знакомым ему английским епископам. Об этом появилась заметка в "Известиях" с несоответствующим заголовком "Давно бы так". Затем переговоры с общественными деятелями все же возобновились, и было принято, что для организации помощи голодающим крестьянам надо организовать красно-крестный комитет, состоящий преимущественно из лиц, известных своей былой общественной работой. Состав комитета намечался так: 10 членов от правительства и 40 от общественности. Первоначально за разрушением всех общественных организаций общественные деятели выдвигаются инициативной группой, затем состав может пополниться кооптацией. Председатель и заместитель назначаются правительством. Предполагается, что ими будут Каменев и Рыков. Что касается членов комитета, то в него намечается много знакомых москвичей -- Прокопович, Кускова, Кишкин, Левицкий, Садырин, Кутлер, Черкасов и многие другие...
24.VIII.1921 г.
Свободное копирование
