X. 1920 года
Самым тяжелым арестом, несмотря на его кратковременность, был, несомненно, октябрьский 1920 года. Ужасны были и материальные условия содержания, и душевные переживания, с ним связанные.
Как всегда, меня взяли на квартире ночью. Была сильная метель. За мной приехал грузовик с несколькими красноармейцами с ружьями. До меня было забрано несколько арестованных, и потом мы еще долго колесили по переулкам, кого забирая, кого не заставая дома. Заезжали и к моему двоюродному брату Василию Михайловичу Сабашникову, но, найдя старика тяжело больным, оставили его под домашним арестом. Уже светало, когда мы прибыли на Лубянку. Но там, по-видимому, все места были заняты. Нас водили от дома к дому, шептались, крепко объяснялись, возвышая голоса, и гнали туда, откуда привели. Еле-еле уже утром приняли нас в какой-то двухэтажный домик на Лубянке. Я заметил, что среди поступивших в камеру с нами преобладали люди из "общества" (бывший курский губернатор Муратов, бывший московский вице-губернатор Устинов, поэт Кусиков и др.), а до нас камера была набита весьма разношерстной публикой, преимущественно уголовными. Вследствие общей усталости и возбуждения первый день проскочил как-то незамеченным. Вечером выяснилось, что нам, вновь прибывшим, спать негде. Я приготовился просидеть ночь на моем узле, когда молодой поляк предложил мне лечь рядом с ним, доказывая, что лежа боком мы оба поместимся. Я с благодарностью принял предложение и скоро заснул. Просыпаясь ночью, я заметил, что мой полячок больше сидит за столом и беседует с Кусиковым, который тоже как будто не ложился. Вечером следующего дня Кусиков мне сказал: "Сегодня ночью вы будете одни. Ваш сосед расстрелян". Оказывается, он был в Туле чекистом, в чем-то провинился и приговорен был к расстрелу. Ночью он рассказывал свою историю Кусикову
Раз как-то мне была передача с письмом. Оно было написано Софией Яковлевной очень мелко чернильным карандашом. Без очков, при свете, бывшем в нашей камере, я ничего не мог разобрать. Нашлись участливые люди, которые взялись прочесть мое письмо. Но здесь произошел волнующий меня и теперь, при одном только воспоминании, случай. Читающий письмо внезапно остановился, замялся и затем сказал: "У вас неблагополучно дома, кто-то умер, но нельзя разобрать, по-видимому, здесь (в тюрьме) вымарали имя". Мне пришлось оставаться в неизвестности десять дней, до своего выпуска.
Он состоялся накануне Октябрьской годовщины. Ни извозчиков, ни трамваев не было. На Театральной площади я выбился совершенно из сил, истощенный трехнедельным голодным содержанием в тюрьме. Я положил свой узел на землю в театральном сквере и сел отдохнуть. На фасаде "Дома Союзов" люди в кожаных куртках спешили обернуть к празднику кумачом колонны, вывешивали лозунги. Перед лицом Благородного собрания, театров и городской думы, в центре самом родной Москвы я ощущал себя незаслуженно обиженным...
Дома я узнал, что 25.Х.20 скончалась София Николаевна Лукина.
Свободное копирование
