Мои аресты - 3

"Бутырская т. Камера No 39

Вторник 4 июня 1918

Вчера нас в числе 15 человек перевезли на грузовике в Бутырскую тюрьму. Вместе со мной перевезен и студент Буслаев. Я рад, что очутился с ним в одной партии. Он очень милый юноша, с большими интересами и запросами, и мы с ним коротаем время в разных литературных разговорах. Однокашниками, однако, не пришлось быть. Пищу здесь дают, как и в "Якоре", в мисках на пять -- семь человек, и приходится не брезгать соседями. Особенно неприятно не иметь собственной ложки. В "Якоре" мне дали какую-то изгрызанную дрянь, здесь, по-видимому, новую, и что главное -- на все время моего здесь жительства.

Обедали мы вчера (здесь еда главное занятие, и нельзя обойти её молчанием, а то и совсем не о чем будет писать) еще в "Якоре". Я ел с какими-то подростками, в грязных зипунах, с длинными вьющимися волосами, пожиравшими пищу с жадностью. Оказалось, что это -- профессиональные уличные воры. Зато ужинать уже в Бутырках мне довелось в более изысканной компании -- с фальшивомонетчиком, да не с каким-нибудь, а с артистом -- мастером своего дела. Мы с ним и лежали на соседних койках. Но об этом потом. Надо излагать все по порядку.

Когда нас вывели в помещения "Якоря" во дворе, чтобы сажать в автомобиль-грузовик, мы заметили, что из окна над воротами-тоннелем на нас смотрят какие-то молодые лица. Вскоре среди них в окне показался Сережа почти во весь рост. Мне трудно тебе передать, как я обрадовался, увидев его. Все же он в обществе студентов и курсисток, а не спекулянтов и саботажников, среди которых мне пришлось очутиться. За Сережей в соседнем окне показались Н. М. Кишкин, потом Е. В. Юрьева, наконец, М. Г Комиссаров. Все кланялись. Спрашивали, есть ли у меня деньги, подушки, вещи, еда. Я им отвечал жестами. Затем все имели удовольствие видеть, как мне служанка принесла, очевидно, от тебя, во двор две бумажки в 10 рублей. Я расписался в получении и показал бумажки публике, стоявшей в окне, которая почему-то особенно интересовалась, имею ли я деньги. Очень успокоенный относительно теперешнего пребывания Сережи, я отбыл в Бутырки.

На следующий день меня на грузовике переправили в Бутырки. Когда нас во дворе "Якоря" сажали на грузовик, я увидел смотревших на нас в окно Сережу, Н. М. Кишкина и М. Г. Комиссарова!

В Бутырках я попал в общую камеру с уголовниками (No 39). Мне досталась вторая от окна койка. Рядом со мной у окна помещался фальшивомонетчик, как он сам себя рекомендовал. Мужчина лет... Бывалый. Держал себя очень степенно. Оказался благожелательным соседом и занимательным собеседником. В камере было человек 7-8 молодежи. Они называли себя анархистами.

Вечером из нашей камеры увели привезенного со мной священника. "Надо укрыться с головой под одеяло и ничего не слушать", -- прошептал мой сосед. Лишь только дверь за уводимым священником затворилась, мальчики-анархисты стали оживленно обсуждать, зачем и куда увели священника. Тут стали вспоминать, как прошлой ночью (до меня) увели отсюда на казнь гимназистика. У бедного руки тряслись, и он не мог застегнуть ремня у штанов. Пришлось беднягу снаряжать. Как назло озорной анархист стал громко, во всех подробностях, описывать процедуру казни теперь и при царях. "И вот так-то негодяи -- каждую ночь!" -- роптал чуть слышно мой сосед...

Было уже очень поздно, когда в коридоре послышались шаги. В скважину нашей двери просунули ключ. Мгновенно в камере все притаились. Ключ лязгнул. Дверь отворилась. В коридоре стояли три надзирателя и при свете ручного фонарика разбирались в списке. Послышалось по складам: "...аба... Саба... Сабашников есть такой?" Я вскочил как встрепанный. "Это вы? -- Я. Михаил Васильевич? -- Да.-- Свердлова знаете? -- Знаю.-- Распишитесь!" -- сказал мне надзиратель, передавая плитку шоколада... Очевидно, меня этим хотели поставить в известность, что меня не забудут[1].

Это было очень трогательно. Плитка, конечно, пошла сейчас же в раздел по камере, и все тотчас же заснули без просыпу до утра.

Нас везли в тюрьму по самым людным улицам -- Кузнецкому мосту и пр. Все же ни одного знакомого я со своего грузовика не заметил.

Процедура приема в тюрьму довольно несложная. Всех сначала загоняли в закут, обнесенный железной решеткой. Затем вызывают по списку. Каждого обыскивают. Вещи осматривают. Деньги отбирают и записывают на текущий счет. Конечно, всякий делает так, чтобы сохранить некоторую толику и на руках. У Буслаева взяли столовый нож и вилку; свой перочинный я спрятал, и он мне теперь служит.

Пока вся эта процедура длилась, какой-то священник (вероятно тюремный) подошел ко мне осведомиться о батюшке Н. Н. Рудневе, оказавшемся в нашей партии. Какая-то женщина (очевидно, служащая в женском отделении) рассуждала, весьма резонно, с одним надзирателем о том, долго ли еще большевики останутся у власти. Мне все хотелось вставить им свое предсказание -- что до сбора нового урожая большевики наверняка так или иначе протянут... Но ведь моего мнения не спрашивали, да и вообще, было бы неуместно арестанту вмешиваться в разговоры, все же, начальства. Да, я тебе, кажется, писал, что нас на Лубянке величали гражданами, здесь господами. Это в тюрьме, хотя тоже не отвечает истинному нашему положению, но все же нет в "господах" той обидной, невольной, конечно, насмешки, какая так раздражает в "гражданах". И чудно, это не я один так почувствовал. Даже простые люди злобно ворчали про себя, когда надзиратели кричали им на Лубянке "граждане". "Хороши свободные граждане федеративной республики!"

Тюремные трехэтажные корпуса расположены квадратом, и в образовавшемся этом внутреннем дворе построена церковь. Проезды двора между церковью и тюремными корпусами засажены деревьями. Из своего окна я могу любоваться небом, крестами и куполом этой тюремной церкви и зелеными деревьями -- их макушками, так как наша камера на третьем этаже.

Эта камера имеет два окна, обращенных во внутренний двор. Противоположная стена отделяет нас от коридора, в который ведет дверь с круглой дыркой для глаза. Надзиратель может, не входя в камеру, наблюдать за тем, что в ней делается. Это дает и нам возможность удовлетворять свое любопытство относительно происходящего в коридоре. Две другие параллельные стены заняты железными койками с брезентными ложами. Спать на них, кстати, хорошо. Пожалуй, даже лучше, чем на походных отрядских кроватях, к которым я в отряде привязался. В камере помещается 25 человек. Так как она уже раньше частью была занята, то нашу партию разбили, и из 15 человек -- 7 со мной и Буслаевым попали в эту, остальные отведены были в другие.

Режим здесь такой. Просыпаются, моются и чай пьют в 6 часов. Обед -- щи и каша -- в 12 часов. В промежутке -- гуляние по двору, обнесенному высочайшей каменной оградой. Днем опять чай. Потом ужин и опять чай. Два раза выпускают "оправиться". А в остальное время действует знаменитая Параша, которую здесь именуют часто Прасковьей Николаевной.

Публика? Про фальшивомонетчика, моего соседа, я уже упоминал. Другие ничем еще не выказались. Мальчик-матрос, уголовный, разве только тем, что с голодухи (накануне нашего привода) условился со своими однокашниками, чтобы ему съесть всю миску, рассчитанную на пятерых, одному, а затем в течение пяти дней уже не трогать своей порции и дать ее съесть своим однокашникам. Сказано -- сделано, и третьего дня миска им съедена, и ты представишь себе, каким голодным волчонком он смотрит теперь на всех, съедающих по праву свою и его порцию. Ему еще 4 дня терпеть эту муку. Я отдал ему свою порцию, и надо было видеть, как он на нее набросился.

Ну кончаю. Не волнуйтесь из-за меня. Страдать мне не приходится, и все кончится глупым приключением, из которого можно будет лишь извлечь лишний жизненный опыт. Во всем надо видеть и искать хорошую сторону, ведь дурное само за себя говорит и его не заметить нельзя.

Целую крепко тебя, Нину, Таню, Сережу, когда он вернется к вам. Поклоны Марии Федоровне, Наталии Петровне, Александре Карповне и всем знакомым и близким.

Твой М. С.

Лето 1918 года".