Потеря Любимовки
С осени 1917 года, еще при Временном правительстве, на заводе начали чувствоваться несколько приподнятые настроения. Всякий мой приезд служил поводом к предъявлению если не требований, то просьб, хотя и корректно изложенных, но иногда трудно исполнимых. Я стал стремиться реже посещать завод. Но на мне лежали всяческие обязанности по заводу и имениям, и необходимо было мои действия согласовать с ходом дела в заводе и в имениях и с их потребностями. Решено было мне, директору завода А. И. Николаеву и управляющему имениями А. П. Корхову съезжаться по мере надобности на совещания в Курске. Обыкновенно собирались раза три в месяц у меня в номере гостиницы Полторацкой и управлялись в один день.
В результате этих совещаний я ездил раза два в Киев, а раз в Харьков совместно с А. П. Корховым. Поездки эти были весьма утомительны. Вспоминается мне ярко один мой переезд из Курска в Москву. В Курске с трудом втиснулся в вагон первого класса, но до купе добраться не мог, стиснутый публикой, вплотную заполнившей собой все проходы. Правда, в одном купе было только четыре матроса, но на попытку просить их принять к себе кого-либо из коридора матросы ответили решительным отказом. Поезд тронулся, и нам в коридоре, очевидно, предстояло неопределенную часть дороги, а то и всю, что со мной уже раз было, простоять на ногах. Но по проезде станции Поныри дверь матросского купе приотворилась, из нее выглянула голова матроса, внимательно осмотревшая всю публику, стоявшую в коридоре. Затем матрос поманил пальцем одного старика еврея в конце коридора и одновременно потянул меня за рукав. Нас, очевидно, как самых пожилых, приглашали занять места в купе.
До Понырей, по-видимому, брились, почему и не пускали к себе никого. Теперь спинки диванов были подняты, два матроса лежали наверху, и внизу легко было бы усадить еще двух, если не четырех, пассажиров из коридора. Но хозяева не желали стеснять себя. Они вели между собой оживленный разговор, перебрасывавшийся с только что прошедшего в Севастополе съезда моряков (они сами были Балтийского флота) на избиение офицеров, происшедшее в Кронштадте, а с этого на какое-то предстоящее собрание в Москве, причем тут речь уже шла обиняками да намеками, чтобы мы не могли понять. Моряк наверху очень сожалел, что опоздал тогда к расправе с офицерами. При упоминании о предстоявшем в Москве "деле" другой матрос назвал количество пудов золота, которое можно бы собрать с куполов кремлевских соборов на дело революции. Это было за несколько дней до Октябрьской революции.
Копка подходила к концу, и надо было расплачиваться с копщиками. На заводе уже сработано было изрядное количество сахара, ожидавшее реализации, но вследствие неподачи вагонов таковая задерживалась. Да и за сданный сахар Центросахар не платил денег. Создавалось весьма скверное положение: нечем было расплатиться с копщиками и рабочими. Я решил прибегнуть к учету "финансового" векселя, к чему мы обыкновенно не прибегали. Говоря конкретно, я решил выписать дружеский вексель от имени Товарищества Любимовского завода на сумму 150 000 руб. моему приказу; учесть его в банке и деньги доставить на завод для копщиков. В Москве учесть такой вексель я и пытаться не хотел. Но в Киеве я рассчитывал, что и Международный банк, и Русский для внешней торговли банк такой учет сделают. И не ошибся: Добрый, директор Русского банка, с первого же слова подтвердил учет. Только после уже его совершения и выплаты мне денег у нас с ним произошел знаменательный разговор, когда он увидел, что я деньги направляю на завод.
Добрый горячо возражал против такого употребления мною полученных денег. "Разве можно отдавать деньги заводу -- это бездонная бочка! Я думал, что деньги вы себе возьмете". Меня даже тронула горячность, с которой этот, в сущности, малознакомый человек защищал мои интересы от меня самого. Это была последняя наша встреча с Добрым. Вскоре, как я слышал, Добрый исчез из Киева -- эмигрировал. Из Киева я тогда написал несколько писем Софии Яковлевне и Сереже (от 29.XI.1917 и I.XII.1917) {Даты по старому стилю. Письма публикуются в Приложении.}. Они сохранились и рисуют тогдашнюю обстановку.
Как я уже сказал, в Харьков я ездил с А. П. Корховым. Это было уже после Октябрьской революции. Ездили мы на заседание нашего бюро сахарного. Собрание было немногочисленно и прошло в настроении общей растерянности. Тогда я в последний раз виделся с А. А. Ребиндером. Ехали из Курска в Харьков и обратно не прямым путем через Белгород, а на Ворожбу. На станциях и в поезде был полный порядок. Солдаты с винтовками не пропускали лишнюю публику, и мы даже получили спальные места. После того, чего мы натерпелись при переездах в предыдущие месяцы, все это казалось удивительным. А. П. Корхов говорил: "Большевики любят власть, они наведут порядок".
Но надо описать последнее мое посещение Курска. Приехав из Москвы с поездом, который сильно запоздал, я не нашел Николаева и Корхова ни в гостинице Полторацкой, ни в Коммерческой. Сестры Нины, жившей тогда в Курске, я не застал дома. Я решил воспользоваться оказавшимся незанятым временем и навестить Н. Н. Лоскутова, знакомого мне по Городскому союзу. От него можно было узнать городские и губернские новости. Я долго звонил и стучался, прежде чем мне наконец открыли. Когда же я вошел в кабинет Н. Н., то он от меня отскочил как от зачумленного. Затем, овладев собой, он засыпал меня вопросами: "Откуда вы? Давно ли приехали? Были ли где-нибудь? Видели ли вас в городе?" Получивши на все это отрицательные ответы, по-видимому, его успокоившие, Н.Н. дружески взял меня под руку и поспешил рассказать: "На нас наложена громадная контрибуция. Мы не в состоянии ее внести. Если узнают о вашем прибытии, на вас тоже наложат! При круговой поруке погубите и себя, и нас". Затем со свойственной ему живостью и практичностью он продолжил: "Вам надо немедленно уехать, пока еще не прослышали о вашем приезде. Если нужно что-либо сделать, скажите, я охотно все сделаю или передам Нине Васильевне. Уезжайте прямо от меня, не заезжая в гостиницу. Извозчика на вокзал не берите. Так теперь мало ездят, и трудно остаться незамеченным. Садитесь на городской станции (на ветку). А по прибытии на вокзал билет поручите взять артельщику. Сами ни в буфет, ни к билетной кассе не подходите. Держитесь перрона и поскорей забирайтесь в вагон". Затем он быстро ушел в другую комнату и принес мне стакан горячего чая, две великолепные, сдобные "старорежимные" булки и вазочку вишневого варения, что уже в то время считалось роскошью, так как сахар давался по карточкам. "Я вас прошу ни в гостиницу не показываться, ни в буфет на вокзале. Так подкрепитесь, чем Бог послал".
С этим подкреплением участливого Н.Н. Лоскутова я добрался до Москвы.
После этого связь моя с заводом поддерживалась почтой, посылкой туда нарочного и участием моим в заседаниях в Москве какой-то смешанной комиссии по сахарной промышленности, в которой из сахарозаводчиков, кроме меня, принимали участие Г. М. Марк и А. Л. Катуар, других не помню.
В мае 1918-го я на три месяца выбыл из жизни, а после моего освобождения произошла окончательная национализация всей сахарной промышленности. Мне оставалось только распустить правление и составить и сдать отчет и баланс, что я и поспешил сделать.
Описанный мною выше случай, когда Н.Н. Лоскутов столько же ради себя самого, сколько и ради меня, просил меня скрыться из Курска, выявил в комическом обороте положение, по существу, весьма далекое от смешного, тяготившее меня на протяжении многих лет. Экспроприация не только лишала экспроприируемого его имущества. Она делала его бесправным членом общества! В силу предположения, что он непременно будет стараться получить обратно отнятое и будет мстить за обиду. Всякое общение с таким врагом нового порядка становилось подозрительным, могущим навлечь серьезные неприятности. Приходилось быть очень осторожным с людьми, чтобы им не повредить.
И вот горький случай с А. И. Николаевым. Мы с 1917 года с ним не видались. Летом 1918 г. он приезжал в Москву и был у нас на Девичьем поле. Но я тогда находился под арестом, и мы не виделись. Я знал, что он продолжал служить, что его ценят в Сахаротресте, как и других наших бывших служащих, что ему трудно приходилось в гражданскую войну, когда завод переходил из рук в руки, что он тогда проявил много такта и находчивости. И вот в 1933 г. мы встречаемся с ним лицом к лицу у остановки трамвая на Биржевой площади! У него в руках портфель, и с ним разговаривает спутник, тоже с портфелем. Очевидно, оба из правления Сахаротреста. Сослуживцы. Здороваться или воздержаться? Решаю предоставить инициативу А. И. Николаеву. Проходит мимо как чужой. Из осторожности или близорукости? Я его понимаю и потому не обижаюсь. Мало того, по-прежнему его уважаю и ценю.
Свободное копирование
