Погибли все, кто видел вчерашний день... - 4

 Октябрь 1917 года

В Октябрьскую революцию сгорел громадный шестиэтажный дом на Тверском бульваре, No 6, в котором мы жили и в котором, кроме личной нашей квартиры, находились еще помещение правления Товарищества Любимовского завода и контора нашего издательства. Пожар произошел от попадавших на чердак артиллерийских снарядов и не мог быть приостановлен вследствие непрекращавшегося артиллерийского обстрела. Сгорели поэтому все квартиры во всех этажах дома, причем жильцам не пришлось ничего спасти из своего имущества. Мы лично вышли из пожарища в чем были, вынеся с собой лишь то немногое, что можно было захватить на руках, между прочим издательские рукописи, едва ли не самое ценное, что удалось спасти. Все домашнее имущество, в том числе моя довольно значительная библиотека, сгорели. Про наш пожар стоит рассказать подробнее.

О начале уличных боев мы были извещены утром в субботу тем, что в окно Сережиной комнаты (обращенной к Леонтьевскому переулку), пробив два толстых стекла, влетела ружейная пуля. Сережа, сидевший в то время на своей постели, тотчас же и подобрал ее у себя под кроватью. Одновременно горничная Дуняша, со слов швейцара, пришла сказать, что на улице стреляют. У нас в доме не бывало съестных запасов, и я потому поспешил выйти купить что найдется. На Б. Никитской, действительно, раздавались выстрелы. Магазины и лавки закрывались. По тротуарам пробегали редкие прохожие, неожиданно застигнутые перестрелкой в пути, или так же, как и я, выбежавшие, чтобы купить неотложно необходимое. Я подоспел к колбасной Лифанова как раз в обрез. Хозяин закрывал лавку. Не дав ему закрыться и сунув ему без счета изрядно денег в руку, я взял с прилавка окорок и еще что-то и со словом "спасибо" поспешил обратно домой. Этой провизией нам нужно было пропитаться гораздо дольше, чем я думал.

Однако военные действия у нас в этот день не развивались. Ко мне среди дня беспрепятственно заходили друзья. К концу дня все же стрельба по бульвару и соседним улицам участилась. Произошло какое-то замешательство в угловой кондитерской Бартельса. В. О. Нилендер, забежавший к нам "на минутку", уже не мог от нас выйти, и мы удержали его у себя ночевать.

На следующий день (воскресенье) утром к нам явились юнкера с обыском. Днем у нас на квартире было общее собрание жильцов. От всего окружающего мы были изолированы усиленным обстрелом, от которого перебиты были все окна по фасаду. Приходилось держаться в задних комнатах. Телефон, однако, еще работал, и я даже говорил с П. А. Бурышкиным в городской думе. Он утверждал, что ведутся переговоры о прекращении военных действий.

В понедельник явились большевики. Произвели тщательный обыск по всем квартирам. Искали "юнкерей" и оружие. Обрезали телефон. Устроили наблюдательный пункт на чердаке. При обходе нашей квартиры в темном коридоре произошел нечаянный выстрел у молодого солдата, шедшего рядом с Софией Яковлевной. Жуткий момент: все ли целы? Кто стрелял? Большевики заподозрили Софию Яковлевну. Выручил солдатик, который, осмотревшись, заявил, что выстрел был из его винтовки. Вообще Софии Яковлевне, бедной, пришлось эти дни как бывшей председательнице домового комитета отвечать за всех. Вызывали ее на площадку лестницы, где столпились члены комитета и другие жильцы. "Какой системы в комитете оружие?" -- спрашивает ее начальник большевиков, направляя на нее дуло револьвера. "Комитет не имел оружия", -- отвечает София Яковлевна. Вопрос с угрожающими жестами повторяется второй и третий раз. Ответ остается тот же, и Софию Яковлевну отпускают.

Во вторник утром обнаружилось, что большевики покинули наш дом, заперев чердак. Со стороны Страстного монастыря наш дом усиленно обстреливается артиллерией. В квартире под нами разорвался снаряд, причинив большие повреждения. В 12 часов замечен был дым в верхнем этаже дома. Я пошел к управляющему дома Ивану Ивановичу Г справиться, в чем дело. Двери его квартиры были открыты настежь. Сам Иван Иванович суетился в столовой, заворачивая столовое серебро в салфетку.

"Горим! Надо спасаться!" -- больше ничего я от него не услышал. Пожар начался с чердака, по-видимому, от разорвавшегося там снаряда. Кто-то по какому-то сохранившемуся телефону вызвал пожарных. Они прибыли большим обозом, но были обстреляны и повернули обратно, с тем чтобы уже больше и не показываться. Оставаться дольше в нашей квартире было опасно. Огонь пожара хотя медленно, но неуклонно переходил с верха вниз. Решили перебраться в издательство наше. Оно находилось в подвале того же дома, но в другой половине его, отделенной брандмауэром. Более удобной квартирой правления Товарищества Любимовского завода не пришлось воспользоваться, так как она была окнами на бульвар и сильно обстреливалась. София Яковлевна, Сережа и Дуняша позаботились увязать в узлы и снести в издательство сколько смогли белья и одежды. Но многого, конечно, забрать были не в силах. Когда мы пришли вечером за теплыми вещами и София Яковлевна хотела взять что-то из своего письменного стола, в ее кабинете, обращенном к бульвару, в выступающее фонарем окно попал снаряд, снесший прочь весь этот выступ. В эту минуту я, обернувшись назад, к своему ужасу увидел в открытую дверь промелькнувшую фигуру Нины "Ты тут зачем? Лестница может рухнуть или пол провалиться, и мы здесь застрянем, чтобы заживо сгореть!" -- "Надо было Таниным канарейкам снести канареечное семя", -- был ответ.

Мне нельзя было ничего спасти ни из своего кабинета, ни из правления Товарищества Любимовского сахарного завода. Помимо обстрела, этому воспрепятствовали, смешно сказать, принимавшиеся у нас на случай пожара меры! В правлении был несгораемый шкаф, куда клалось все мало-мальски ценное: документы, бухгалтерские книги и прочее. А ключ от шкафа был у бухгалтера Г. Н. Занина, жившего на Щипке! Оставалось надеяться, что сейф выполнит свое назначение и содержание его останется в сохранности. Увы, после пожара в нем найдены были лишь обуглившиеся остатки всего, что ему было вверено! Так погибла и старопечатная украинская книга профессора Грушевского, которую он мне дал на рассмотрение в связи с бывшими у нас переговорами о подготовлении издания по украинской археологии и которую я из осторожности хранил в сейфе!

В издательстве, казалось, мы устроились удобно. Так как окна издательства обстреливались, то мы прежде всего завалили их пачками наших изданий. Получилось заграждение, которого ни ружейная пуля не пробьет, ни осколок снаряда не разворотит. Спать расположились на столах и под столами. Но недолго можно было вздремнуть. В брандмауэре, отделявшем первую половину дома от второй, оказались незаделанные кирпичом двери. Через них огонь проник во вторую половину дома, и наше положение в издательстве стало угрожаемо. Надо было перебираться в соседнее владение, куда уже ушли другие жильцы. Но соседнее владение было отделено от нашего очень высоким брандмауэром. По приставной лестнице предстояло влезть на эту стену, перевернуться на ней и спуститься на противоположной стороне, частью по лестнице, частью по наваленным там дровам. И это ночью, при раздражающих орудийных и ружейных выстрелах и зареве нашего пожара! С нами ведь была София Николаевна -- 74 лет! Но милая старушка и здесь, как всегда, оказалась на высоте положения! Конечно, из того, что было вынесено в издательство из нашей квартиры, лишь немногое можно было тащить с собой дальше. Тем более, что теперь возникала забота о спасении издательских рукописей, чему я придавал большое значение.

Итак, переправив своих через брандмауер и поместив их в подвале соседнего дома Константинова, я с В. О. Нилендером и с Сережей вернулись в издательство, чтобы спасти что можно. Сейфов в издательстве не было. Ключи были у М. Я. Лукина на Б. Бронной. Мы взломали шкафы и столы. Отобрали авторские рукописи, договоры, переписку. Упаковали их в бумагу портативными свертками. Таким образом, в ночь со вторника на среду, под утро, переправились сами и перетащили издательские рукописи в подвал дома Константинова.

Утром в среду меня пригласил домовладелец инженер Константинов и предупредил, что пребывание в его подвале сопряжено с большой опасностью. Хранящаяся там бочка с керосином и светильный газ в трубах легко могут взорваться, ввиду непрекращающегося обстрела дома. Приходилось искать другое убежище. Нас приютили в "Доме песни" Олениной-д'Альгейм[1]. Благодаря любезности секретарши этого учреждения мы продержались здесь до пятницы, когда военные действия были прекращены. Лишь только открылась возможность, мы поспешили со своими узлами и издательскими свертками на Б. Бронную, где у Софии Николаевны была своя квартира и где жили В. А. и Н. А. Скибневские и Л. Я. Квессель, оказавшие нам радушное гостеприимство.

Вместе с нами пересекали Тверской бульвар, уходя от пожарища, два очень хорошо одетых господина, неся маленький узелок и очень длинный сверток. "Мы ничего из вещей от пожара даже и не старались спасти, -- сказал мне младший.-- Кроме вот этой снятой нами с рамы и свернутой в трубку картины Рибейро. Она стоит не меньше 250 000 рублей золотом".

После пожара мы поселились в купленном весной 1917 года особняке на углу Девичьего поля и Плющихи. У нас совершенно не было никакой обстановки, и мы устроились, пользуясь временно занятыми у прежней домовладелицы кроватями, матрасами, шкафами, столами, стульями и даже посудой. Все это предстояло спешно приобретать вместе с бельем и одеждой. Отмечаю это потому, что в первые годы революции в Москве мало кто существовал на одни заработки, тем менее на одно жалование. Постепенная распродажа домашних вещей оказалась для многих неожиданно неисчерпаемым источником восполнения жизненного бюджета на протяжении ряда лет. Я знаю людей среднего достатка, которые и после 1932 года! имели еще какие-то ковры для реализации. А нам приходилось необходимыми предметами обихода домашнего (конечно, не коврами!) обзаводиться. Притом мы и продуктовых карточек, как буржуи, не всегда получали.

Зиму и лето 1918 года мы, благодаря неутомимой энергии и заботливости Софии Яковлевны, умудрились все же просуществовать на мое жалование как председателя правления Товарищества Любимовского сахарного завода, покупая продовольствие по спекулятивным ценам и даже постепенно совершая от случая к случаю неотложные приобретения имущества. После приходилось довольствоваться скудными заработками по издательству. После Октябрьской революции произведена была конфискация вкладов, текущих счетов и сейфов в банках. Затем национализированы заводы, имения и дома.