В августе 1917 в Москве в Большом театре под председательством Керенского состоялось Государственное совещание. Я на нем был и описал свои впечатления Софии Яковлевне в Костино. Бесплодность этого совещания известна.
Осенью София Яковлевна, со свойственной ей последовательностью, предлагала переехать из Костина прямо в новый дом, освободив квартиру на Тверском бульваре, перевезя оттуда всю обстановку и имущество. Но, на нашу беду, на меня напала нерешительность: видя, как со дня на день обостряется политическая борьба, я ждал уличных выступлений и битв, и мне казалось пребывание в уединенном особнячке на окраине города небезопасно в отношении воров и бандитов. Из Костина мы вернулись осенью на Тверской бульвар, где лишились в октябре всего имущества, чего бы не случилось, если бы поступили по предложению Софии Яковлевны. Мои опасения бандитизма были, впрочем, не лишены основания. Чтобы недалеко ходить, сошлюсь на описание мною ниже нападения на Сутково и на убийство ради ограбления нашего приятеля киевского профессора химии А. В. Сперанского при переходе его из города к себе на дачу в Святошине.
После переезда Софии Яковлевны с детьми в Москву мне довелось, хотя и мимолетно, еще раз, но уже одному побывать в Костине. В Москву на мое имя пришла повестка с приглашением в Жары на первое собрание всесословной волости или, не помню, как оно иначе называлось. Я ездил на собрание из Москвы. Со станции проехав к себе на усадьбу, я, не заходя в дом, пешком пересек наш старый задумчивый парк и полевой дорогой прошел на Замаравку в больницу, где мне хотелось повидать нашего врача, сердечную Лидию Александровну Егунову, единственного близкого мне человека, остававшегося в ту пору в Костине. Завидев меня в окошко, Лидия Александровна вышла мне навстречу и на больничном дворе предупредила, что у нее сидит М. Это был бывший ученик костинской школы, которого М. А. Чуйкова, находя его одаренным к литературе и рисованию, просила нас поместить в Строгановское училище в Москве. Он хорошо окончил училище и сразу получил место преподавателя рисования в Угличе. Я считал его одно время самым удачным из наших стипендиатов. Когда мы живали в Костине в каникулярное время, он заходил к нам на усадьбу, играл с моими детьми. В 1905 г. он довольно удачно по заданиям братьев Софии Яковлевны рисовал карикатуры на кадетских лидеров для каких-то агитационных листков. В Угличе, однако, с М. произошло несчастие. Он совершил тяжкое уголовное преступление, был судим и приговорен к тюрьме. Теперь при Временном правительстве он вернулся в Костино. Деликатная Лидия Александровна, допуская, что я могу не желать с ним встречаться, поспешила ко мне навстречу с предупреждением, что она принимает у себя М. Я успокоил Лидию Александровну. Принимать у себя M. y меня нет охоты, но при встрече с ним на нейтральной почве я и виду не подам, что помню его запятнанное прошлое. Мы встретились. М. держал себя с каким-то необоснованным апломбом. Мне неуютно стало у Лидии Александровны, и я поспешил в Жары.
Лидия Александровна настояла, чтобы я взял на дорогу у нее два яйца вкрутую и большой кусок черного хлеба: "Собрание в назначенное время не начнется, затем затянется надолго, нигде ничего есть не дадут, на станции буфет бездействует, будете голодать до Москвы".
Ее слова подтвердились буквально. При подъезде к Жарам я застал на зеленой площадке, где должно было на открытом воздухе состояться собрание, порядочное количество собравшихся крестьян. Но мы еще очень долго ожидали кого-то из Покрова, в отсутствие которого собрание не считалось бы действительным. Из землевладельцев-некрестьян никого не было, и мой приезд, по-видимому, обратил на себя внимание. Ни костинцев, ни вообще знакомых я не видел. Один разве И. Е. Золотов. Но он как будто боялся скомпрометировать свою демократичность разговором со мной. Это был умный хозяин, стряхнувший с себя общинные путы, выделившийся и заведший на своем участке фруктовый сад и пасеку, дававшие ему средства к существованию. Сестра его заведовала нашим приютом для детей-беженцев. Наконец подкатила к нам из Покрова нижегородская тележка, из которой выпрыгнули жаровский учитель С. Е. Абакумов в сопровождении двух молоденьких прапорщиков, комиссаров. Но тут надо вернуться к более отдаленным временам и пояснить, кто такой был этот жаровский учитель.
Раз как-то, еще в студенческие времена, я на прогулке в Костине встретил нашего школьного учителя А. К. Киселева в сопровождении не знакомого мне человека, которого А. К. мне представил как своего коллегу -- учителя земской школы в Жарах Семена Ефимовича Абакумова. Мы вместе прошлись по парку, и после того Семен Ефимович стал изредка заходить к нам на усадьбу, брал почитать журналы и книги, хлопотал о пособиях для своей школы. Беседы с ним представляли мало интересного и вращались вокруг местных новостей.
Когда мы открыли больницу, Семен Ефимович, страдая запоем, стал пользоваться в больнице и сделался постоянным пациентом и нередким гостем наших врачей Е. П. Косминковой и А. А. Котляревской. Но и в общении с ними он никаких особых интересов не проявил, и Екатерина Павловна, бывало, завидя его высокую скуластую фигуру со всклокоченной бородой, тяжело вздыхала, предвидя бесконечное бессодержательное сидение со скучным гостем.
Я был поэтому крайне удивлен, когда наш инспектор начальных народных училищ А. Н. Казанский сказал мне как-то, что он принужден будет отстранить от должности жаровского учителя, ввиду его политической неблагонадежности. Если бы инспектор сослался на неуспехи учеников жаровской школы и неспособность Семена Ефимовича вести школу, я ничего в этом неожиданного не встретил бы, так как при малом развитии учителя и его запойной болезни пригодность его на пост учителя могла оспариваться. Но политическая неблагонадежность! Притом, устранение по этой причине лишало человека возможности вообще устроиться. Я постарался заверить инспектора, что он введен в заблуждение. Подействовал ли мой разговор, но Семена Ефимовича в Жарах не тронули, и, насколько знаю, он там продолжал учительствовать до самой революции. Между тем осведомленность инспектора, как потом пришлось убедиться, основанная, очевидно, на жандармских донесениях, была точнее моей. В 1905 г. Семен Ефимович принимал участие в Крестьянском союзе и примыкал к социал-революционерам, участвуя в движении, по-видимому, как признанный старый подпольный работник. В чем же могла состоять эта работа в Жарах в 90-х годах, я себе не представляю. На выборах в I и II Государственные Думы Семен Ефимович агитировал от крайних партий, а затем играл в Жарах какую-то роль во времена Временного правительства.
Но продолжаю свой рассказ о последнем посещении Костина. Поспешили открыть собрание. Один из прапорщиков держал длинную, витиеватую речь с разными лирическими отступлениями и литературными украшениями, но ни к чему деловому не ведущую. Меня поразило вступление, когда прапорщик, благоговейно сняв фуражку и с умилением озираясь кругом, воскликнул: "О, как я счастлив видеть те деревья, какими любовался наш народный заступник Семен Ефимович, ходить по тем тропинкам, по которым он, бывало, гулял, размышляя о грядущей революции, посетить ту деревню, где он учил крестьянских детей, и т. д. ..." Я ушам своим не верил. Смотрю кругом, но никто не смеялся. Вот умный Золотов. Он, по-видимому, не слушает, но что он думает? И что думают другие? Владимирские мужики мне всегда казались такими рассудительными. Вот кто за словом в карман не полезет. А теперь все серьезно слушают как будто эту галиматью...
Собрание ограничилось выборами. Остальные вопросы, кажется, были отложены. С. Е. Абакумов пригласил к себе комиссаров чай пить -- "с белым хлебом", -- добавил он, что тогда было редкостью. Он звал и меня, но я поспешил на станцию к поезду. Дорогою с величайшим удовольствием съел данную мне Лидией Александровной провизию.
Это было последнее мое посещение Костина. Вскоре оно было национализировано.
А что же, кстати спросить, сталось с нашими костинскими начинаниями? Школа еще раньше передана была земству вместе со столярной (учебной) мастерской. За время войны в Костине образовался на попечении Софии Яковлевны приют для детей-беженцев. Он действовал под флагом Согора, т. е. Союза городов, и разделил судьбу его. Нашу первую, положившую собой начало приюту, подобранную Летучкой А. Бурятского отряда в Майкове девочку Броню взяли от нас ксендзы, ездившие по беженским приютам с целью репатриирования польских детей.
О судьбе больницы пришлось особо позаботиться. Она передана была Покровскому земству. В связи с ее пристройством я несколько раз ездил в Покров, куда выезжала и Л. А. Егунова для переговоров.
"Якушкинский" флигель, как говорят, крестьяне разобрали на кирпичи для своих построек. Но и от самих Якушкиных много ли осталось? Умер Володя от ран, полученных на войне, расстрелян по недоразумению Веча в Николаеве, от чахотки скончался Паша в Смоленской губ., где его в голодные годы приняли в свое общество потомки освобожденных его прадедом крепостных крестьян, -- великодушие, заслуживающее быть отмеченным. Скончались Евгений Евгеньевич и Евгения Павловна. Один только Геня, меньшой сын, остался в живых, да внуки -- дети Вечи.
В парке нашем М. поставил себе избу.
Вторая гигантская ель у дома, как говорят, свалена ветром...
А костинцы?
После Октябрьской революции мы продолжали жить в Москве, хотя ввиду пожара и переменили квартиру. Раза три или четыре в год нас здесь навещает из Костина старушка Маша Курандина, Сережина няня. За чаем расспрашивает она про наших детей и про внуков... Ее дочь Настя, наша бывшая стипендиатка, кончившая Покровскую прогимназию, служит в Москве и живет в одном доме с нами. Раз как-то Наташа, наша внучка, побуждаемая, очевидно, любопытством, увязалась за Настей в Костино, когда Настя ездила домой на побывку... Но из костинцев никто за все истекшее время не полюбопытствовал нас найти и узнать, как и чем мы живем... Нет, впрочем, был такой, который разыскал меня на Девичьем поле, чтобы со мной "посоветоваться"... Крестьяне рубят бывший наш лес. Так вот он в сомнении, как ему быть: не рубить или тоже рубить? Как бы не прогадать и как бы не отвечать! Очень волновался пожилой младенец, расчесывая свою седую бороду...
Свободное копирование
