Без Сережи - 2

 Приезд брата Феди и посещение Сетуни

Вскоре после установки памятника на могиле Сережи в Москву неожиданно приехал брат Федор. Последние годы он проживал под Варшавой у двоюродного брата нашего Ивана Михайловича Сабашникова, старшего врача (директора) психиатрической лечебницы в Творках. После катастрофы с Сережей мы с ним совершенно не виделись, и эта новая встреча была тягостна для нас обоих. Федя пожелал съездить вместе на могилы наши в Сетунь. Памятна мне эта поездка. Мы ехали на извозчике в глубоком молчании, прерывая его время от времени безразличными замечаниями о переменах в окрестностях, происшедших со времени нашего детства, когда мы, бывало, этой дорогой ездили на дачу в Жуковку. О Сереже не говорили... Оставив извозчика в стороне от церкви, мы подошли к ней пешком. Вид старых отцовских могил и стоящего рядом с ними нового памятника вывел Федю из состояния равновесия, в котором он старался до того держаться. Мы долго оба рыдали, но не было между нами единения. Наконец, ища какой-то исход, Федя предложил отслужить панихиду. Священник был новый, псаломщик же тот самый, что был при отце и что виден на фотографии могил того времени. После панихиды Федя, с юности проникнутый эстетизмом, сказал несколько слов похвальных новому памятнику, изящество и простота которого ему импонировали. Выходя из ворот сетуньской церкви, Федя сказал, что в Варшаве городское кладбище находится в предместье Воля и что там, на воле, ему и суждено лечь на вечный покой.

На обратном пути Федя много говорил, видимо, желая подойти к вопросу, который он хотел мне задать, но не решаясь это сделать. При встрече с Катей за границей он уже спрашивал ее, считаем ли мы его виновным, конечно, неумышленным, но все же в какой-либо мере, хотя и невольным виновником в катастрофе, разразившейся над Сережей. И всегда правдивая и прямая Катя высказала ему свое осуждение. И теперь, ожидая, что Федя и мне готовится задать тот же вопрос, я никак не мог остановиться на формулировке ответа. Беспомощный перед неизбежной и в то же время бесполезной его жестокостью. При пересечении двух шоссе, Можайского и Рублевского, Федор, проведя рукой в направлении убегающего к Москве Рублевского шоссе с его красивой перспективой и белой шатровой Троицкой церковью в глубине ее, предложил свернуть в Кунцево. Очевидно, разговор был неизбежен, и Федор желал провести его до возвращения в город. В Кунцеве мы долго молча ходили по тенистым дорожкам и сидели на скамейке у обрыва над рекой. Перед нами расстилалась излучина Москвы-реки с заливными лугами на той стороне и обнимающим их как в объятиях лесистым нагорием нашего берега. Какое там на лугу бывало оживление в сенокос, когда сотня-другая косцов в красных рубахах пересекали рядами всю луговину, и при каждом взмахе сверкали и звякали их косы. Когда мы проходили по широкой дорожке, обсаженной желтой акацией, около главного дома, Федор наконец решился и сказал, что имеет задать мне важный вопрос. Мы остановились. Наступила тишина необычайная. Я слышал биение крови в ушах да потрескивание лопающихся стручков акации, разбрасывающей кругом свои семена. Вопрос наконец был задан, и я мгновенно дал тот ответ, которого никак не мог при всех усилиях мысли заранее приготовить. Это вышло как бы экспромтом: "Я сам себя виню в том, что допустил это злосчастное свидание Сережи с Балле с глазу на глаз, тогда как при малейшей предусмотрительности надо было обставить его свидетелями и, главное, самому на нем быть, тебя же я виню в том, что своей неискренностью и вздорными мечтаниями ты всех окружавших тебя и связанных с тобой вводил в заблуждение относительно твоих дел и подавал повод к неосновательным каким-то ожиданиям, вмешивая при этом нас с Сережей и ставя нас в какое-то ложное положение в глазах этих людей".

Больше мы к этому вопросу никогда не возвращались. Да это было и последнее свидание с Федей. Вернувшись в Варшаву, он нашел приглашение от своего друга Пиуматти приехать пожить в Турин, куда вскоре затем он и поехал. Я посылал ему туда небольшую ежемесячную пенсию, пока война не прервала всякие сношения. Избранный городом Турином в почетные граждане за издание рукописей Леонардо да Винчи, он во время войны пользовался бесплатным пенсионом от этого города. Он умер в Турине 17.IV 1929 года и погребен там же[1].

Федя был человек незаурядных способностей. В лучшие его годы редко кто, встретившись с ним впервые, не подпадал, по первому впечатлению, его обаянию. Многие остались преданными ему друзьями и тогда, когда он уже как личность находился в упадке. Не только любвеобильный и благодушный Иван Михайлович Сабашников или благодарный ему товарищ его по работе над Винчи Пиуматти, но и такой разборчивый и строгий к себе и к людям человек как Валентин Евгеньевич Дубовской или чуткая и чувствительная Марианна Ивановна Дубовская, они и многие другие находили интерес в общении с Федей даже в те годы, когда со стороны можно было бы думать, что они оказывают ему внимание только из жалости.

В характере его было что-то женское. Он необыкновенно чутко улавливал настроения окружающих и с большой тонкостью умел подходить к ним и понравиться. Но он не склонен был принимать на себя хотя бы малейшую обузу ради того, чтобы удержать за собой столь легко полученное расположение. Ему скучно было преодолевать неизбежные во всяком деле технические трудности, и потому он часто оставался как бы дилетантом, пасуя иногда перед невежественной бездарностью. Чрезвычайно самолюбивый, он чаще бывал побуждаем своим самолюбием к тому, чтобы воздержаться из боязни неудачи от того или иного выступления, нежели к тому, чтобы сделать максимальное усилие для достижения успеха. По какой-то странной застенчивости, затевая какое-нибудь дело, он был способен иногда положиться на первого услужливого знакомого или прислушиваться к советам случайных встречных, чем обратиться деловым образом к авторитетному специалисту. Чрезвычайно импульсивный, он в лучшее свое время был притом находчив, ловок и смел. В детстве дважды спас он меня от утопления, вытащив из воды в последнюю, можно сказать, минуту. Уже в зрелом возрасте бесстрашно бросился он в Неаполе в море спасать упавшего в воду при переходе с парохода в лодку Егора Ивановича Барановского, рискуя быть раздавленным бившимися друг о друга от волнения судами. Он имел пристрастие к азартным, рискованным делам, где успех ожидается преимущественно от случая, а не от работы, и где опасность побуждает к максимальному напряжению.

Фатально для него сложилось так, что за смертью отца и двух старших братьев он оказался старшим мальчиком в семье. Не менее роковой оказалась для него его почти детская попытка к самоубийству. Отрицательную роль сыграла и полная его материальная обеспеченность: не было стимулов тренироваться в работе, создалась привычка считать себя в исключительном положении. Брак с умной женщиной, которая имела бы на него влияние, мог бы компенсировать эти ущербы. Я уверен, что Федя был бы в таком случае хорошим семьянином. Но несмотря на то, что мальчиком и юношей он, по-видимому, многим нравился и обычно имел успех в женском обществе, мне неизвестно, была ли у него серьезная и длительная привязанность. Во всяком случае, он жил всегда холостяком. Не знаю, когда стал он пить. В последний период его жизни алкоголь сделался настоящим бичом его, сокрушавшим его могучий организм и разлагавшим его волю. Прекрасно зная пустоту и ничтожество окружавших его в Париже господ, он давал им себя эксплуатировать, цинично считая, что другие, возможные на пьяное дело товарищи, окажутся не лучше. И эта топь все глубже и глубже затягивала его в себя, побуждая лучших его друзей сторониться, чтобы как-нибудь не быть вовлеченным в нее тоже.

Хотя Федя ни в чем себе, казалось, не отказывал, много путешествовал и жил в Париже, в те годы бесспорном мировом центре наук, искусств и общественной жизни, жизнь его прошла как-то неярко. Им с Пиуматти было задумано и начато большое культурное дело, самим своим началом создавшее ему почетную известность. Оно могло бы дать жизни Феди громадное внутреннее содержание, как сотрудничество в нем скрасило жизнь его друга Пиуматти. Но несчастное тяготение к алкоголю и компания беспутных завсегдатаев, окружавшая его в Париже, лишили его выгод его положения. И получилась несообразность, столь обычная в жизни. Имея громадные и разнообразные возможности, он ими не воспользовался и жизнью удовлетворен не был. Лично знавшие его люди сожалели о нем, а для незнавших его лично он был уважаемым исследователем и издателем гениального генуэзца, таким и останется для будущих поколений.

Много лет после написания этих строк, уже в 1940 году, мне указали на следующее упоминание о брате во вновь вышедшей советской детской книге: "В 1868 году граф Манцони разыскал и приобрел рукопись Леонардо под названием "Кодекс о полете птиц". По смерти Манцони эту рукопись купил русский издатель Ф. В. Сабашников и в 1893 году напечатал ее, а подлинную рукопись подарил городу Винчи, родине гениального Леонардо". (Г. Котельников. История одного изобретения. Детиздат, ЦК ВЛКСМ, 1939, стр. 19).