Долгое будущее - 74

9 апреля

Денег ни копья. Вот уже три дня, как даже сахару нет. Слабею. Сегодня пойду к Канину. Он — Главрепертком. Вчера мне звонила Емельянова с радио. Просят петь 14-го. Что же, буду.

А вчера вечером звонил Янковский с неожиданностью: Тихонов и Янковский решили устроить мой вечер в Доме писателей. Морально все-таки этот вчерашний звонок и какие-то теплые слова меня поддержали.

В утро моего первого выступления перед публикой на сцене Театра эстрады и миниатюр меня поволокли-таки на просмотр к сухому злобному чиновнику Кисельману. Прослушав одну песню, он сказал, что у меня нет голоса, что номер наш неинтересен и что вечером он приедет в театр... Ничего хорошего мне это не сулило, однако я пела, и мне очень хлопали. Александр Михайлович Давыдов сиял, милый старик. Но меня вызвали к директору, и там Кисельман сказал мне, что он нас снимает. Кончено всё...

И отношение — неожиданно — Михаила Фабиановича Гнесина. Он был тогда в театре. Ему понравилось, как я пела. Он возмущен тем, что меня сняли. Пришел ко мне из театра и сам, без всякой моей просьбы, написал письмо Канину — начальнику Главреперткома.

Я обещала рассказать Аркадию Райкину и Полякову о Гроке — клоуне Гроке (оперетту, в которой поет Копелянская, написал В. Поляков). Грок — одно из ярчайших впечатлений моей жизни. На уровне Лолиты Гранадос. Но у него это было не вдохновение, а тончайшее мастерство! Как жаль, что я тогда не написала о нем! Я видела его несколько раз подряд и повела смотреть его моих друзей Мееровичей...

Грок выступал в цирке Мэдрано в Париже. Небольшой цирк. Он выступал в конце программы.

Конферансье объявлял: музыкальный эксцентрик Грок — и сразу же гремели аплодисменты. На арену выходил во фраке красивый молодой человек со скрипкой в руках. Под аккомпанемент оркестра он что-то прекрасно играл на скрипке, недолго. Внезапно вслед за ним появлялся высокий клоун в клоунском костюме в крупную клетку, в котелке на макушке, с огромным чемоданом в руках. Он делал нечто невыразимо смешное с чемоданом и вынимал наконец оттуда крошечную скрипку и начинал божественно играть на ней. Потом следовал диалог с молодым человеком во фраке. Потом молодой человек играл на появившемся рояле, и вот Грок сам садился за рояль, брал аккорд — и у рояля отваливался хвост. На обесхвостенном рояле Грок снова замечательно играл. Дальше опять диалог — он говорил по-французски с прекомичным англий86 ским акцентом. Свет потухал, оставался только луч прожектора, Грок, сидя на спинке крошечного стула, вынимал из кармана концертину — круглую, небольшую — и лились звуки органа. Под самый конец он брал в руки нормальную скрипку; он готовился было играть на ней, но начинал играть со смычком, забавлялся... Он пытался, подбросив, поймать его за конец — у него ничего не получалось. Все это с неподражаемым комизмом. Он выходил из себя. Сердился, чуть не плакал... Вдруг ему это удавалось! Сияя улыбкой, он чудесно играл на скрипке. На каждом инструменте играл он виртуозно. Весь его номер длился четверть часа. Все было рассчитано. Он ни разу не отступил от четкого рисунка. Все по секундам — и все в точности, каждый раз одинаково. Но боже, до чего остро, до чего смешно! Цирк хохотал до слез, люди корчились от смеха.

Что-то было в этих артистах. Как только они появлялись — словно электрический ток проходил по толпе.

Вот и Анна Павлова только появилась — и уже мороз по коже. До чего она была прекрасна! Из нее — из пальцев рук ее — лилось невыразимое, как музыка, как счастье, слезы подступали к горлу. Я видела ее много раз и каждый раз думала, что вот вижу восьмое чудо света — вижу гения. Она выступала в самом большом переполненном концертном зале Нью-Йорка, и гремела овация.

А Гарольд Крейцберг — никогда не забуду его смешной танец, кода он выходил в белой тунике с лилией в руках! Не знаю, сколько минут это длилось. Публика хохотала до слез. Но когда он танцевал, танец Революции или Персидский танец на музыку Эрика Сати, многие плакали. Я даже мотив помню.

Итак, будем говорить прямо: шесть раз в театре и ВТО я пела на публике, считая просмотры, — и имела успех!

Но чего-то нет сейчас во мне самой. Огня! Да, очень много значит, что я сильно голодаю. Питание.

Скованность проходит с каждым разом. Но слабею все больше. А физическое отражается на духовном. Если бы все это было в феврале! Когда я была так заряжена. Я правильно сказала тогда Янковскому: «Я как лошадь, которая скакала к финишу, а его всё отодвигали, — и она издохла, не доскакав».

Во всяком случае я получу бумажки — квалификацию и ставку. Я — профессионал!

Нечего себе очки втирать: платье жалкое и держусь я беспомощно. Пою я тоже неважно, но утверждаю! — буду петь. Все лето ездить я должна в поездки, как рядовая, самая скромная певица, и брать уроки у режиссера, у Кунина и найти «своего» гитариста. Либо выходить одна с гитарой и сама себе аккомпанировать. Эх, кабы рядом сидел кто-то вроде Сорокина или Китаева, но гитариста первоклассного, в моем понимании, первого класса!

В сущности, Янковский виноват передо мной только в том, что он много обещал. Желая мне добра и чтобы я хотя бы получила нужные бумажки и несколько раз пропела в его театре. Он вставил меня в конце месяца в программу театра, не затратив на этот номер ни копейки... кроме тысячи рублей Александру Михайловичу Давыдову...