Долгое будущее - 73

7 апреля

Чудный день. Я гуляла все утро, вернулась, поела, зашла в Александринку за моим милым дружком Борисом Прониным, и мы опять гуляли долго. Там, где жил Пушкин. Стояли на мостике, где стоял он. Были в Летнем саду. Такая весна! И по Неве сегодня проплыл первый пароход.

Борис рассказывал мне о Вере Федоровне Комиссаржевской. Он говорит, что я чем-то похожа на нее. Как он гулял с ней по Ленинграду. И он говорит: «А мы не ценили ее, я говорил ей «Верочка» и хватал ее за плечо. И только когда она умерла, мы — близкие друзья — поняли, что мы потеряли. Чиж Подгорный написал на ее венке: «Благословенна ты в женах». За это Синод отлучил его от церкви. Она была страшно веселая, смеялась, как девчонка, вся была легкая, лучезарная и с таким огромным женским обаянием. И ум. И сердце. И голос! Вся она была как птица!»

Борис мудрый: я рассказала ему о моих обидах, и он сказал мне: «Не надо мелочного самолюбия. Не надо злобности. Будьте на сцене сами собой. Дайте себе полную свободу».

Подобные слова мне помогают.

Часто думаю о Цаплине. Странная была наша первая встреча: мы с Патти Лайт — Патти была женой Джимми Лайта — директора Провинстаунского театра; она была похожа на креолку, одевалась изумительно, всегда в черном, очень она была хороша, даже в 83 Париже, где ни на кого уже не смотрят, на нее заглядывались, — мы с Патти в солнечный летний день вышли на остановку автобуса у парка Монсури. И вижу — стоит человек; я подумала, швед: ясное лицо, необычное, высокий, блондин. Он увидел нас и, вместо того чтобы смотреть на Патти, — погрузился в созерцание меня. Это не был обычный взгляд фланера. Но его самого я почти и не разглядела. Мне было все равно — мало ли людей на меня смотрит! В автобусе он сел напротив нас. Мы с Патти говорили по-английски. И вдруг этот человек обратился ко мне со словами: «Вы русская? Я тоже русский. Я скульптор, фамилия моя Цаплин. Я хочу лепить вашу голову! Сейчас я выхожу. Где вы живете?» Я говорю: «У парка Монсури» — и думаю: вот чудак! Но не пошлый — нет. Он говорит: «Я сейчас должен выйти. Обещайте, что придете ко мне. Завтра. Вот моя карточка и адрес. Я вас прошу, приходите. Я должен лепить вашу голову».

Я взяла карточку, которую он совал мне в руки. «Может быть, спасибо!» Он попрощался и вышел. Патти что-то насмешливо сказала. И я забыла о нем. Совсем. Через два дня я мыла голову в нашей чудной квартирке на Рю де Дуанье. Улица наша была одной из милейших улиц Парижа. Маленькая улица влево от парка Монсури, застроенная очаровательными небольшими виллами. Напротив нас жил художник Андрэ Дерэн. Рядом был дом художника Жоржа Брака. На углу, в шафраново-желтом домике с чудным садом (а в саду висел фонарь из синего стекла — как на рождественской елке), жил японец художник Фужита. Я часто видела всех их. Андрэ Дерэн и его жена были самые милые — он толстый, красноватое лицо, крепкий, добродушный. Так вот, я сидела дома, мыла голову. Вдруг звонок: а на калитке были звонки и над ними наши визитные карточки. Я нажала кнопку — калитка открылась, и кто-то прошел через садик и постучал в нашу дверь. Я замотала голову полотенцем — и открыла. Передо мной стоял Цаплин! Я глазам не поверила. «Как вы нашли меня?!» Он вошел в комнату очень решительно и смело, но видно было, что он страшно смущается. «Я знал, что вы живете у парка. И чувствовал, что вы должны жить на этой улице. Я пошел сюда, обошел все дома и вот на калитке увидел: Татьяна Пеппер. Раз Татьяна — значит, это вы. И, значит, тут-то вы и живете. И я позвонил. И вот пришел».

Я угостила его завтраком и кофе. Я спросила его: «А вы не тоскуете по России?» Он отвечал: «Зачем тосковать? Ведь я — кусок моей родной земли. И живу я там, а здесь я в гостях, покуда хочу. Вот работаю, учусь, смотрю. Культура! Умный народ. Великолепные художники». Мы подружились. Он посидел часа два и ушел. Я обещала прийти посмотреть его скульптуры. Но не пошла. Через три дня он сам пришел — очень сердитый и глубоко обиженный. «Идемте сейчас ко мне! Я ждал вас. Одевайтесь». Так Цаплин ворвался в мою жизнь и похитил меня из моего благополучия и бесцельности.

Когда Патти и я пришли к нему, увидели его скульптуру, — я поняла, что передо мной настоящий художник. Талант Божьей милости! Это были не пустяки, а настоящее искусство.

Сам Цаплин сразу завоевал мое уважение. Даже то, что он так нашел меня. То, что ему абсолютно не импонировало мое «блестящее окружение», изысканность быта, в котором я жила, — это все он отмел как пустяки; не знаю, заметил ли он это. А сам он был беден: в огромной мастерской, кроме скульптур и ящиков, на которых он ел и сидел, ничего не было. Была еще широченная старая постель. И ничего более. Но он этого не замечал, его не смущала «разница»— были только я, женщина, и он.

Через два месяца мы уехали вместе в Кассис-сюр-мер. Я никогда после не видела его таким, каким он был в Кассисе. Он сиял счастьем, он смеялся и пел. Он пел так изумительно! Весело, интересно! И песни были наши, русские, деревенские.

Утром мы уходили далеко на берег моря. Там он выбирал глыбу камня и работал ее, тут же, на берегу. Я лежала под солнцем на песке. Мы ели виноград, хлеб и сыр, запивали вином кьянти. Спали на земле, на его старой накидке. А на закате шли домой. Он тащил на плечах свой камень. Как мог он дотащить его? Ведь камни были тяжелейшие! Мы жили в доме над обрывом, внизу пенилось море. Вокруг был хвойный лес — и сад. О, это солнце на юге Франции! Синее небо, синее море! Знойные дни. Виноградники. Желтый песок. Скалы. И прохлада вечеров... И среди этого — русские народные песни Цаплина, они брали меня за горло, и я так нежно любила его за них.

Через полтора месяца он уехал обратно в Париж. А я осталась — мне хотелось подумать, решить: вернуться ли мне к нему или нет? И он чувствовал это. Я не забуду, как он рыдал, прощаясь со мной. Рыдал навзрыд... Бедный мой Цаплин... Я вернулась. Как он встретил меня. Возился со мной, как нянька. Ходил на базар. Сам готовил — и чудесно готовил. Стирал. Мастерская блистала чистотой... Я переводила книгу «Любовник леди Чаттерлей» Д. Лоренса. Я решила, что буду жить с Цаплиным и с ним вернусь в СССР. В ноябре открылась его выставка в галерее Слоден. Лучшие вещи он сделал в Кассисе. Пожалуй, эти звери и птицы и те, что позднее он сделал на Майорке, — это лучшее, что он вообще сделал...

Выставка прошла с таким успехом, что Цаплин сразу стал известным. Газеты писали: «Это не талант — это гений!»

Но за скульптуры Цаплин назначил такие цены — за зверей, за портреты, — что Слоден чуть не рвал на себе волосы. Полмйллиона франков за «Песню весны»! Цаплин не хотел продавать свои произведения. Расставаться со своей скульптурой ддя него было мукой. Он страдал, мучился — и не продавал. И я его понимала. Цаплин все хотел привезти на Родину и считал, что работает для Родины.

И вот в январе я поняла, что я беременна. И 27 августа 1931 года я родила Алену в Париже, в великолепном «Американ-госпитале» в Нейи, а Бен приехал из Нью-Йорка, чтобы мне было не страшно, и был рядом, навещал меня каждый день, как и Цаплин...