Долгое будущее - 72

1 апреля.

Ленинград Это ужасно, что время идет. А я стою на месте! И у меня опускаются руки. И будто не 1 апреля, а золотая осень с паутинками и полной душевной умиротворенностью. Плыву по течению. Не беспокоит ни репетиция для грамзаписи, нк «концерт» у Тихоновых... Просто хорошо от воздуха. Как будто нет у меня ни детей, ни войны в Европе, ни моего безденежья. Только вот песни — они есть. И, кстати, я теперь могу петь и мою ту уличную французскую песню, что пела Дамья. Она ее пела гениально. Да, это слово приложимо иногда к совсем «малозаметным» вещам. В исполнении Дамья: мелкий парижский дождичек, серый промозглый вечер, усталость, горькая усмешка, весь трагизм умирающего века.

Дамья — пожилая, некрасивая — выходила в простом глухом черном платье и охрипшим, усталым голосом напевала свои песни. Великая артистка. Правда, в своем очень узком жанре. То были песни парижского дождя, специфически парижской разочарованности, усталости. Но в ее устах это звучало так глубоко человечно и было близко всем. Ох, как я не любила Париж, когда я жила в нем в 1930—1931 годах. Я в людях не люблю унылости, разочарованности, полной потери «иллюзий». А в Париже иллюзией были солнце, чистосердечный смех, идеализм, даже свежий воздух. Конечно, там было все это, но вкрапленное в общий фон тоски. Париж, в сущности, уже ничто не принимал всерьез. Конкретными были только деньги и то, что вы могли за них купить. И плакалось-то там с насмешкой над своими слезами.

Лондон был мрачнее, но целеустремленнее и наивнее. В отличие от Парижа, где все парижане — парижане, — в Лондоне жили две совершенно разные породы англичан. Конечно, и в других странах люди тоже делятся на породы, касты и прочее. Но в Лондоне это было резче, более явно. Бедные англичане были словно физически другой породы, чем богатые: низкорослые, беззубые, бледные, некрасивые тихие. Они жили в своих особых нищих кварталах и как будто даже и не показывались на других улицах.

Лондон без протеста делится на глухие отдельные провинции.

Вспоминается; в Париже все-таки протестом была насмешка, а в Лондоне все крутилось равномерно, как колесики механизма. В Лондоне, казалось, было раз и навсегда кем-то сказано, что так будет до скончания века. Каждый добросовестно крутит свое колесико. Скучно было... И самым скучным днем был юбилей английского короля Георга V — 1 мая 1935 года. Не помню уж, сколько лет царствования Георга V исполнилось, но это было грандиозное «всёнародное» празднество. Я увидела тогда, что англичане в массе не умеют веселиться. В тот день на улицах было столпотворение вавилонское, особенно вечером: орали, пели, старались веселиться изо всех сил — но всем было скучно, невесело. Не мне, а им. Странно, но почти каждый англичанин провинциален. И наивно убежден, что Англия — пуп земли и все вертится вокруг него. Когда американка, актриса Хариет Вейлер вернулась к концу мая 1935 года из Москвы, хозяин отеля спросил ее: «Как праздновали русские юбилей нашего короля?» Спросил совершенно серьезно!

Английский юмор был отменно хорош. Конечно, англичане были честными, трудолюбивыми, простодушными, вежливыми, хорошими и порядочными людьми, но, право, в них совершенно отсутствовала «пространственность». Упрямство — твердолобое — было. Вот этими качествами они и воюют теперь. Да еще своей любовью к Англии за то, что она самая добродетельная и Господом Богом избранная, в чем уверены даже и эти низкорослые тихие голодные англичане-бедняки. Мне кажется, что и к Чемберлену они относились так: раз он англичанин, то ошибаться он не может. Бедняги... Их коммунисты (не все, наверное) были похожи на Армию Спасения, — что-то вроде борьбы со спиртными напитками. И большинство англичан были по-глупому высокомерны.

А сам город Лондон казался мне уродливым. Хорошо, что все это пишу для себя, а то это показалось бы рисовкой: но единственное место, где я отдыхала душой, был музей Национальная галерея. От итальянских примитивов у меня светлела душа, только там мне бывало хорошо. Да потом у Питера и Билли в Кукам Дин. Лондон некрасив, но нет ничего милее и красивее английской деревни. А берега Темзы, и поля, и холмы, деревни, церкви! Вот там понимаешь, что такое слово «хом» — дом, домашний очаг. У Билли с Питером была усадебка, поместительный трехэтажный дом среди леса и холмов, перед домом зеленая бархатная лужайка и большой сад с фонтаном, с фруктовыми деревьями, дальше — огород и курятник. В саду — детский домик — там царствовали дети: Джон и Джин. Билли — жена Питера — была тоненькая, высокая, похожая на мальчишку; в жаркие дни она бегала в одних трусиках — женская грудь у нее отсутствовала, одни розовые соски. Ей было тридцать лет, но она выглядела совсем девчонкой. Курчавая белокурая головка и детские ярко-синие глаза. Веселая, энергичная, добрая, умная. Она была из Австралии. Из «пролетариев».. А Питер был черноволосый, черноглазый, очень красивый, очень культурный, поэтичный, задумчивый. Мы с ним про себя обожали друг друга.

И Билли и Питер нас с Цаплиным окружили чудесной дружбой, вниманием, заботой и лаской; я и сейчас без умиления не могу вспомнить о них.

Алена жила у них четыре месяца, а мы приезжали лишь на конец недели — с пятницы до утра понедельника. В этой семье все было светлым и добрым. Вещи и мебель добродушно улыбались — честное слово! Кухарка — как ее звали? — Кэт — любила выпить, жизнь прожила бурную, чудачка была, остроумная; мы всегда брали ее с собой на прогулки и в кино. Были еще две приходящие воспитательницы, интеллигентные, немолодые, добродушные, но бесцветные. Бывало, за утренним завтраком, который подавался на кухне — но что за кухня! — просторная, сияющая чистотой и уютом, с цветами на окнах, — Билли с Питером весело переругивались, мы все по очереди рассказывали сны, дети тоже, вообще утро было веселым! И любила я наши «файф о’клок» в саду на лужайке. Каждый день — новый превкусный домашний торт к чаю в пять часов пополудни.

Но это была не праздная жизнь: дел по дому, саду, огороду, курятнику было по горло. Билли сама и чистила, и убирала, и копала, и полола. Каждый имел много дел и исполнял их с английской добросовестностью.

Часто мы ездили кататься, дом не запирали, дети так любили эти прогулки — Питер правил машиной и брал всех троих детишек вперед, я сидела сзади, Дмитрий оставался дома — он работал в саду, где Питер устроил ему пьедестал и сам привез для него несколько огромных камней. Дмитрий сделал там свою лучшую птицу и несколько барельефов — один из них он подарил Билли и Питеру. После кошмара той лондонской зимы я у них расцвела, ожила. Я была беременна Ванюшей. И вот под сенью этой семьи я оттаяла... Билли согрела меня, она нашла слова, которые дали мне надежду, дали силу жить дальше... Нам с Цаплиным отвели лучшую комнату в доме — венецианское окно смотрело в сад. И в комнате поставили старинную колыбельку; глядя на нее, я начала любить будущее дитя. Вместе с Билли я стала шить халатики и вязать кофтенки. Я даже петь начала.

Питер был инженер и альпинист. Имел даже медаль за какое-то восхождение. Да, чудесные люди были эти молодые Райли. Да благословит их Бог! Живы ли они? И маленькие друзья Алены — Джон и Джин? У меня есть фото, где они все трое на солнце с упоением красят в саду забор. А сейчас, может быть, все они, и этот сад, и этот дом — все погребено под осколками бомб. Нет! Нет!

Странно мне и страшно, и немыслимым кажется, что вот то, что я видела своими глазами, — того уж нет на земле и не будет. Толедо разрушен. Кордова тоже. Париж притих как мертвый. В Лондоне — местами груды развалин, да и в Берлине тоже... И всему причиной тот страшный изувер и изверг, к которому я отнеслась с таким презрительным пренебрежением, когда раз услышала на Майорке по радио его истерические вопли, — Гитлер.

Около меня сидит трехлетняя очаровательная Мика, хозяйская внучка, смотрит, как я пишу, и бормочет себе под нос: «Ужас как пишет! Как много, ужас как пишет!» Она очень любит, как я пою. И мне ужасно приятно, что ей нравится. Она слушает, склонив набок головку, как птичка.