14 августа
Наш молодой капитан неутомим. Всю ночь возился и теперь носится по палубе, своими длинными ногами делая громадные шаги. Совсем было выправил нос "Игнатьев", но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180°, врезались опять в ту же мель. Ну и канат...
Плохо, "Посьет" прошел мимо на всех парах... А должен нас взять: во-первых, у нас авария, во-вторых, оба парохода того же общества. Не взял... Что ж? С горя работать. Спустились в каюту и засели кто за что.
И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло, и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана.
- Снялись...
Это было так хорошо, что вопрос, как снялись, был второстепенным.
Мы бросились наверх. Прекрасный день, светит солнце, покачиваясь уже на глубине, стоит наш пароход, а подальше "Игнатьев".
- Поздравляем вас, капитан.
- Это не меня -- это капитана "Игнатьева" надо поздравить: таких товарищей, как он, редко встретишь.
"Игнатьев" скоро ушел. А часа через три, починившись кое-как, пустились и мы в путь.
Правый берег -- маньчжурский. Хотя победителями всегда были маньчжуры и всегда китайцев били, но китайцы шли и шли, и теперь культуру маньчжур бесповоротно сменила китайская стойкая, все выносящая культура. Последние вольности маньчжуров отбираются одна за другой, и некогда всесильная родина последней династии, теперь она только ничтожная провинция в сравнении с остальным громадным Китаем.
Маньчжуры напоминают наших казаков Сечи. Такие же бритые, с длинными усами, мужественные и мрачные. Но их теперь уже так же мало, как и зубров Беловежской пущи. Все проходит...
Кучка матросов разговаривает.
Все это уже знакомые люди: вот стоит кузнец, в светло-голубой грязной куртке, таких же изорванных штанах, жокейской шапочке, громадный, с крупными чертами лица, с умными большими глазами. Другой матрос, тоже громадный, в плисовых штанах, рубахе навыпуск, высоких сапогах, с большой окладистой рыжеватой бородой. На матроса не похож: скорее на русского кучера, когда, отпрягши лошадей, свободный от занятий, он выходит погуторить на улицу.
Третий, маленький, тоже русый, в пиджаке и высоких сапогах, с лицом, испещренным оспой, и мелкими, как бисер, чертами.
- Это что за горы -- гнилье, этот камень никуда не годится,-- говорит кузнец,-- так и рассыпается... Горы за Байкалом... Идешь по берегу, и нельзя не нагнуться, чтобы поднять камешек, набьешь полные карманы, а впереди еще лучше. Высыпешь эти, новые начнешь набирать...
Это мирное занятие не подходит как-то ко всей колоссальной и мрачной фигуре кузнеца.
Разговор обрывается.
Переселенцев вовсе мало нынче: только и плывут на плотах. То и дело мимо нас плывут такие плоты, большие и маленькие. Стоят на них телеги, живописные группы мужчин, женщин, детей, лошади, коровы. Огонек уютно горит посреди плота.
Наш пароход разводит громадные волны для таких плотов, и их качает, и усиленно гребут на них.
Эти плоты дойдут до Благовещенска, где и продадут их переселенцы, выручая иногда за них двойные деньги.
- Что, второй пароход всего с переселенцами. А назад едущих довольно...
- Земель мало? -- спрашиваю я.
- По Зее есть... не устроено... кто попадет на счастье, а кто мимо проедет, никто ничего не знает...
Это бросает, как бьет молотом, кузнец.
- У вас ввели мировых? -- спрашиваю я.
- Ввели.
- Довольны?
- Если не испортятся, ничего.
- Как испортятся?
- Как? Взятки станут брать... Русскому человеку, бедному, дохнуть нельзя, а китайцам -- житье. Закона нет жить им в Благовещенске, а половина города китайская... Грязь, как в отхожем месте, у них: ничего...
- Нечистоплотны?
- Падаль едят, конину, собак -- грязь... тьфу... Водкой своей торгуют.
- Тайком?
- А так... дешевая и вдвое пьянее нашей... Сейчас напейся,-- сегодня пьян, а завтра выпей натощак полстакана простой воды, и опять пьян на весь день... ну и тянется народ за ней... Китаец всякому удобен... Положим, не торопи его только -- он все дело сделает. А против русского втрое дешевле... Опять русскому должен -- надо отдать... Если по шее ему, и он сдачи умеет дать; а китайцу дал по шее да пригрозил полицией,-- уйдет без всякого расчета и не заикнется...
Молчание.
- И вот какое дело,-- говорит кузнец,-- совсем нет китайских баб. Китайцев, ребятишек -- все мальчишки, а баб нет; штук десять на весь Благовещенск не может же десять их такую уйму народить? И вот я в ихней стороне пробирался и чуть под пулю не попал,-- у них это просто,-- и в фанзах ихних мало баб...
- Прячут от нас, боятся обиды,-- глубокомысленно вставляет с мелкими чертами лица матрос.
- Положим,-- говорит кузнец,-- нельзя и нашего брата хвалить. Не то, что уж на своей стороне, а на ихней без всякого права заберется к ним, то за косу дернет, то толкнет, то к бабам полезет... А ведь китаец, когда силу свою чует,-- его тоже не тронь...
Кузнец мотает головой.
- В какую-нибудь ночь да выйдет же от китайцев резня в Благовещенске: все счеты свои сведут... И откуда они только берутся: батальон, два в другой раз вышлют на облаву, всех к реке их, прочь на свою сторону, а на другой день еще больше их...
- Ну, так как же? Чем бы полиция кормилась? Для этого и гонят, чтоб потом опять пустить.
Все те же щи из тухлой солонины на обед и та же, жаренная на горьком масле, солонина.
- Яиц нет?
- Нет.
- Молока?
- Ничего, кроме солонины и сухарей.
Вечером пристали к деревушке. Нашли две курицы, пять бутылок молока. Больше во всей деревне ничего.
- Как же вы живете?
- В прошлом годе наводнением все смыло, нынче посохло, да вот падеж... Год без падежа редко же пройдет... Где бы и посеяли и увеличили бы пашню, что ж поделаешь без скотины? То и дело наново, дочиста обзаводись...
Свободное копирование
