13 августа
Утро. Туман. Мы стоим на мели. Вокруг нас блестящее общество: так же, как мы, сидящий уже на мели пароход "Князь Хилков", ожидающий очереди "Граф Игнатьев", еще какой-то генерал, не забудьте, мы сами "Адмирал Козакевич", ждем наконец "Адмирала Посьета", словом, сухопутных и морских деятелей здешнего края достаточно. Теперь они из своих портретов грустно смотрят на нас.
Капитаны пароходов ездят друг к другу с визитами. К нам не ездят, потому что у нас нет буфета, да и провизии нет. За день до нашего крушения наш пароход уже просидел восемь дней на мели,-- там и съели всю провизию, и нас кормят теперь тухлой солониной и прогорклым и испорченным маслом. Мы по-прежнему всё бьемся,-- освободим нос, корма увязнет, освободим корму, нос увязнет. Совершенно без всякого толку, как-то поперек реки ползет какой-то новый пароход. Царапается он чуть не по суху: завезет якорь и тянется. Заднее колесо отчаянно вертится, разбрасывая желтую пену и камни.
- И куда он только лезет, дурак махровый? -- ругаются наши матросики,-- вот попадет на эту струю и снесет на нас: тогда на неделю засядем.
В это время какой-то пароход, не обращая внимания на все здешнее общество, проходил наш перекат у другого берега полным ходом и совершенно благополучно.
Афронт и вместе с тем открытие: фарватер, как оказывается, есть и к тому же согласуется и с теорией всех фарватеров.
После, этого все капитаны снимаются с якорей и собираются разойтись в разные стороны, кому куда лежит путь.
А новый пароход между тем, перековыляв через мель, действительно ввалился в ту струю, о которой говорили матросики, и, прежде чем мы успели оглянуться, его снесло на наш стальной канат, соединявший наш пароход с берегом и служивший нам подспорьем для снятия самих себя с мели. Для себя навалившийся пароход счастливо отделался, но наши носовые крепи, за которые канат был укреплен, не выдержали, и стальной канат, свободный теперь в носовой части от крепи, стал рвать и ломать наши буксирные арки, перила и, наконец, левую колонну, поддерживающую верхнюю рубку. В этой рубке помещались каюты служащих, кухня.
Все это сопровождалось треском и пальбой, как из пушек, криками метнувшейся в разные стороны команды и диким воплем женской прислуги, и длилось одно и очень короткое мгновение. А затем поверка и осмотр наших разрушений и веселое сознание, что все целы, живы и здоровы.
Все в духе, возбуждены, и то, что новый пароход окончательно и безнадежно втиснул нас в самую сердцевину мели, то, что вокруг, до середины парохода обнажилась сухая отмель гравия -- никого больше не тревожит.
Так как это уже авария, то мы и даем теперь отчаянные свистки о помощи. Не успевший уйти "Граф Игнатьев" уныло отвечает и остается нас вытаскивать.
К вечеру навалившийся на нас пароход, наконец, благополучно скрывается на горизонте. Вместо него появляется пассажирский "Адмирал Посьет".
Он осторожно, в версте, бросает якорь и на лодке едет к нам в гости (не к нам, собственно, а к "Графу Игнатьеву").
Наш капитан, неутомимый работник, пробегает мимо и весело кричит:
- Если канат выдержит, сейчас снимемся. Роковое если...
Канат с пушечным выстрелом рвется, и вся работа дня опять насмарку, потому что нас мгновенно опять относит на прежнее место, а может быть, и на худшее.
- Не везет,-- разводит руками капитан.
- Слава богу, что все целы.
Оказывается, впрочем, не совсем все: у двух ноги перебило или помяло, у третьего, китайца, ребра.
Наш доктор возится уже с ними.
Ко всему дождь, как из ведра весь день, и мы все промокли, и сыро так, как будто бы мы уже сидим на дне реки. Вечер и ранний туман. Где-то далеко выдвинулась из мрака гора, и, освещенная отблеском зари, она кажется где-то в небе, светлое облако на этой горе -- источник света.
Мы в каюте. Ленивый разговор о прошедшем дне: поломки больше, чем думали сначала,-- не только на корме, но и на носу сорвало все. Цепь на руле лопнула, ослабели блоки рулевые, что-то в машине, и поломаны колеса, дрова на исходе и нет провизии. Ездили за ней на другой пароход, но нигде ничего нам не дали.
- На завтра хлеба больше нет,-- говорит кухарка,-- завтра -- сухари.
- Доктор,-- говорит Н. А.,-- если вы мне не дадите кали бромати, я кончу тем, что двум сразу в морду дам...
- Не советую,-- методично отвечает доктор.-- И, помолчав, говорит: -- Побьют.
Но Н. А. отчаянно машет рукой и говорит:
- Пусть бьют, а все-таки дам.
Разговор обрывается вдруг появлением H. E. Б. Общий радостный крик.
Он приехал на пароходе "Посьет".
- Ну, как же вы?. E. сел, пригнулся, по обыкновению, и смотрит, точно соображает, как же действительно он?
- Да ничего.
- Много дичи настреляли?
- Да я ведь не дичь стрелял, а рыбу ловил. Я ведь двенадцать сомиков поймал. Прихожу: уехали, говорит хозяйка. Я так и сел. Вот тебе и раз, думаю. Дал с горя себе слово никогда не удить рыбу.
- Ну?
- Ну, тут пришел Р.: объяснил. Я с горя и курить начал.. E. в доказательство смущенно вынул и показал коробку папирос.
- Ну, как же вы доехали?
- Доехал, положим, хорошо. Р.-- хороший он человек -- сейчас же повел меня на пароход, представил всем.
- Дамы были?. E. отвечает не сразу, улыбается и нерешительно говорит:
- Были.
- Смотрите, смотрите,-- говорит доктор,-- он весь сияет.
Совсем юное еще лицо H. E. действительно сияло. Голова его слегка ушла в плечи, он сидит и словно боится пошевелиться, чтобы не разогнать приятных воспоминаний. Только глаза, красивые, лучистые, смотрят, не мигая, перед собой.
- Ну, рассказывайте же, молодой тюлень,-- кричит доктор.
- Да что рассказывать,-- медленно, не торопясь начинает H. E.,-- видите, в чем дело. Ехала на том пароходе одна дама.
- Гм... дама,-- басом перебивает доктор и крутит усы.
- Да не дама... дочь у нее,-- смущенно дополняет H. E.
- Дочь?.. Черт побери.
- Четырнадцати лет.
- Что? Ха-ха-ха. Вот так фунт...
- Такая симпатичная, просто прелесть. Мы с ней рыбу удили.
- После зарока-то?. E. совсем смущен. Мы все хохочем.
- Да вот,-- разводит он смущенно руками,-- так уж вышло... Рыбы много... Только успеваешь закидывать удочки... И так еще: сомок сорвется, а какая-то рыбушка боком на крючке. Три раза так вытаскивали. Я нигде никогда столько рыбы не видал...
- У нас нынче Н. А. из револьвера застрелил рыбу.
- А вот скоро кета пойдет,-- здешняя рыба,-- с моря; она прямо стеной плывет, одним неводом их до двух тысяч пудов вытаскивают враз.
- В пятнашки с ней играли,-- говорит тихо H. E.
- С кем? С кетой? Да он совсем влюблен,-- орет доктор,-- нет, ему песни надо петь.
Доктор снимает гитару и говорит:
- Ну, слушайте.
Он поет, a H. E. так и замер.
- Хорошо?
- Хорошо,-- чистосердечно признается H. E. и улыбается.
Белые зубы его сверкают, глаза видят другой свет.
- Да ну вас к черту, уходите,--смотреть завидно...
- И то: ехать пора.
- Да как же вы поедете?
- Да вот: свезут на берег, а там версты две берегом... трава высокая по пояс, да мокрая...
- А как вы спите без подушки, одеяла?
- Так и сплю,-- теперь ящик какой-то под головою.
Как мы его ни удерживали, как ни пугали барсами и тиграми, H. E. ушел.
Дождь будет мочить его, будет один он пробираться темной ночью в мокрых камышах. Что ему дождь, камыши, тигры? Весь охваченный пеньем и памятью встречи, он будет идти, и кто знает, эта прогулка не будет ли лучшей в его жизни?..
- Экая прелесть,-- говорит доктор после ухода,-- сколько ему лет?
- Двадцать два.
- Завидно, ей-богу.
- Да вам-то много ли?
- Двадцать пять,-- грустно вздыхает доктор.
Опять заглянул Б.:
- А, может быть, хотите на наш пароход ехать? Я скажу капитану. Только мест нет.
Пока выхода не было, казалось, хоть на лодке, лишь бы ехать дальше. А теперь жаль: жаль сурового здесь житья нашего, жаль в бою побывавшего нашего изломанного парохода, команды, молодого капитана, энергичного, трудолюбивого, на которого шишки невзгод так и валятся отовсюду: в это лето девятый раз сидит на мели.
Но благоразумие берет верх, и мы решаем наутро перебраться к "Посьету". Мест, правда, нет,-- будем на полу где-нибудь в столовой спать.
- Так, значит, до скорого свидания?
- Спокойной ночи.
Свободное копирование
