А теперь биография.
В предисловии к однотомнику, вышедшему в 1973 году, начало жизни Маршака нарочно утоплено в тумане. Чувствуется, что старались опустить какие-то нежелательные штрихи.
Знаю, например, что в одиннадцатом году, побывав в Палестине, Маршак стал ярым сионистом и мечтал о создании еврейского государства.
Эта мысль проходит и в его стихах, у нас, разумеется, не опубликованных.
Знаю также, что он никогда не расставался с Евангелием. А члену редколлегии "Ленинградской правды" Сергею Семенову в 24-ом году на предложение создать вместе первый детский журнал ответил:
— У вас партийная печать, а я, может быть, в Бога верю.
Журнал все же образовался. Сперва он был назван «Воробей», очевидно, по стихотворению Маршака из цикла "Детки в клетке":
"Где обедал, воробей?
В зоопарке у зверей".
Но через шесть номеров журнал получил другое, более громкое название — "Новый Робинзон".
Редакция поначалу состояла из трех человек: Самуил Яковлевич (редактор), жена Семенова Наталья Георгиевна (секретарь редакции) и машинистка.
Трудно даже представить объем выполняемой ими работы.
Иногда поздним вечером, когда Маршаку приходила в голову интересная мысль, он звонил по телефону:
— Наталья Георгиевна, срочно собирайтесь и приезжайте — за извозчика я заплачу.
Правда, в творческом пылу, в папиросном дыму и спорах он обычно забывал о своем обещании.
По косвенным данным Самуил Яковлевич действительно верил в Бога. В ящике его письменного стола и сегодня лежит растрепанный псалтирь, который он берег, как зеницу ока.
А вот сионистскую заразу выжег до основания, и о трагедии еврейского народа во время войны нет у него, к сожалению, ни единой сочувственной строки.
Зато в переводах из Квитко восхитительно передается еврейская интонация. Но это — искусство имитатора. В собственном творчестве таких интонаций нет. А у Светлова и Уткина полно.
Так что Самуил Яковлевич Маршак — несомненно явление русской культуры, и на нем не лежит иного национального отпечатка, хотя ярче всего он проявил себя, как переводчик.
Но начал он не с этого.
Можно без всякого преувеличения сказать, что Маршак и Чуковский создали, вытащили на своем горбу детскую литературу.
Впрочем, что это я про горб? У них-то как раз горба и не было!
Ведь "горб верблюжий такой неуклюжий" вырастает "у тех, кто слоняется праздный", а эти копали "до десятого пота".
Что было до их титанического труда? Сюсюканье "Задушевного слова"?
"Кто вас, детки, крепко любит?
Кто вас нежно так голубит?
Не смыкая ночью глаз,
Кто заботится о вас?
Мама золотая —
Все она родная".
А тут в одном только Ленинграде — Житков, Бианки, Пантелеев, Хармс, Чуковский, да, между прочим, и сам Маршак.
А редактора какие: Любарская, Задунайская, Габбе, Лидия Корнеевна Чуковская. И опять же сам Маршак.
По воспоминаниям десятков людей редактор он был удивительный.
Вот у Субботина фраза:
"Отчетливо помню сейчас тот испуг, который я пережил".
А вот после маршаковской правки:
"Я до сих пор помню, как я испугался".
Даже не верится, что здесь тоже восемь слов, настолько все прозрачнее и точнее.
Но Самуил Яковлевич был не просто советчиком, а диктатором, которого раздражала непонятливость и медлительность. Он нетерпеливо вписывал в чужую рукопись свои абзацы, куски, перекраивал композицию.
Его вставки были всегда к месту и хороши. Но талантливых людей это подчас било по самолюбию: "Пусть хуже, да мое!"
Самолюбие самолюбием, а вкус вырабатывался отменный, и чуть ли не вся лучшая часть детской литературы прошла через это горнило.
Однако, и худшая тоже.
Всю эту шушеру вполне устраивало, что Маршак писал за них. «Юнармия», "Записки подводника", "Мальчик из Уржума" — всюду чувствуется его хватка.
"Узнаю тебя по рычанию, лев!"
А теперь пойдут печальные страницы, но из песни слова не выкинешь.
Самуил Яковлевич оказался человеком несмелым. Когда начались аресты и он был еще в силе, он не пробовал вступаться ни за кого: ни за Белых, ни за Серебрянникова.
Текки Одулок (маленький юкагир) — вот о ком надо здесь рассказать. Сейчас вы поймете почему.
Юкагиры — крохотный народ, живущий на севере Якутии. Один юкагир начал сочинять стихи и рассказы, и его отправили учиться в Ленинград, в Институт Народов Севера им. Енукидзе.
Текки Одулок окончил институт и написал прекрасную повесть "Жизнь Имтеургина Старшего". Маршаку она понравилась чрезвычайно. Он показал рукопись Сейфуллиной, та Горькому — оба были в восторге — и повесть напечатали.
Но Текки Одулок жил и радовался недолго — его тоже затянуло в тюремный водоворот.
В журнале «Пограничник» появился захватывающий репортаж. Оказывается, когда юноша-юкагир ехал в поезде Владивосток-Москва, его выкрали из вагона, убили и подменили японским шпионом.
Тот, выполняя секретное задание, окончил институт, постепенно повышаясь в чинах, и дослужился до полковника японского генерального штаба.
Парадокс заключался в том, что знаменитую повесть написал в таком случае не сам Одулок, а японский полковник. Но это никого не смущало.
А кто попался на обман? Маршак! А, может быть, не попался?
И в деле, заведенном по доносу писателя Григорьева, пошла эта первая козырная карта.
Вот еще один отрывок из воспоминаний Евгения Шварца:
"Как человек увлекающийся, Маршак, случалось, ошибался в выборе учеников и вырастил нескольких гомункулусов, вылепил двух-трех големов. Эти полувоплощенные существа, как известно, злы, ненавидят настоящих людей и в первую очередь своего создателя".
Несколько писателей — Григорьев, Голубева, Мирошниченко — выступили на открытом партийном собрании с заявлением, что Маршак — английский шпион.
Доказательства?
Помогал японскому собрату, долго жил в Англии (где по, по всей видимости, и завербовали), постоянно переводит с английского.
Разве не достаточно?
В адрес Самуила Яковлевича полетела телеграмма:
"Гражданин Маршак! Прошу дарственную надпись на моей книге считать недействительной. Григорий Мирошниченко".
Маршак спасся бегством. Он перебрался в Москву. Профессор Сперанский, чтобы уберечь, спрятал его к себе в клинику. Но ведь в больнице нельзя лежать вечно.
И все-таки решение Самуила Яковлевича было единственно верным.
Надежда Яковлевна Мандельштам писала позже, что был такой способ — сменить город. Изредка номер проходил карательная машина работала неслаженно.
Однажды, весной 38-го года, Маршак робко вышел, чтобы купить газету, и на первой странице увидел указ: правительство награждало его орденом Ленина.
Тьма расступилась. Пришли — и уже насовсем — вдохновение, труд, почет, богатство, и, по-моему, даже в семье неприлично было говорить о пережитом кошмаре.
Нарушил это правило только Григорьев. Он приехал в Москву, готовый валяться в ногах, умолял о встрече, но Маршак его не принял.
И поступил мудро.
В той же ситуации Зощенко простил Катаева, тронутый его раскаянием и слезами, но когда развернулась травля, Катаев написал второй донос.
А в 1978 году мои друзья слышали его речь на вечере памяти Зощенко.
Седой, скорбный, он говорил об их многолетней дружбе и окончил проникновенными словами:
— Доброго пути тебе, Миша…
Какого пути? Посмертного?
Всему залу было известно, что Зощенко, хотя вроде бы и скончался на воле, по сути убит. Но мало, кто знал, что убит он не без помощи этого хамелеона.
Свободное копирование
