{155} На следующий день меня принял незадолго перед тем избранный Президентом Республики Фальер, и в его беседе разом выяснилось то, что мне было вчера совершенно непонятно.
Фальер видимо вовсе не спешил отделаться от меня и говорил сравнительно долго, очень просто, искренно и не вводил никаких недомолвок в свои слова.
Он начал с того, что Франция, как союзница России, естественно должна помочь ей выйти из ее трудного положения созданного неудачною войною и внутреннею смутою, в особенности, когда России удалось с такою честью выйти из войны с Япониею, заключением договора почти не затрагивающего ее достоинства. Он понимает также стремление нашего правительства начать новую "конституционную" жизнь с упорядоченными финансами и, с этой точки зрения, очень рад тому, что французское Министерство, опираясь на лучшие свои авторитеты, может встать на ту же точку зрения относительно права Русского правительства, заключить новый заем без согласия палат еще не созванных и для ликвидации своих старых обязательств, - на какой стоит и правительство Русского Императора.
Франция - прибавил он - не имеет права забывать какую неоцененную помощь оказывает Россия ей всякий раз, когда она обращается за помощью и поддержкою, и он надеется, поэтому, что правительство окончательно усвоит себе эту точку зрения и окажет мне необходимую поддержку. "Но Вы должны быть готовы к тому, что это пройдет не совсем гладко, потому что здесь находятся Ваши соотечественники, которые ведут самую энергичную кампанию против заключения Вами займа, и Вы встретитесь с тем настроением, которое создается ими в самых влиятельных кругах и не останется без серьезного влияния, хотя я надеюсь, что в конечном выводе Вы достигнете благополучного конца. Вас поддержит Министр Финансов самым решительным образом".
Затем, не облекая своих слов в какую-либо тайну и даже не говоря мне о том, что он просить меня не сообщить никому о его беседе, Президент Республики, не называя мне имен, сказал мне буквально следующее: "Я сам был поставлен в этом вопросе в самое неприятное положение и при том совершенно неожиданно.
Меня просил один видный французский деятель - впоследствии я узнал, что это был никто иной, как Анатоль Франс, - чтобы я принял двух ваших соотечественников, которые желали бы мне {156} засвидетельствовать свое почтение. Ничего не подозревая и предполагая даже, что я могу узнать в беседе с ними что-либо новое относительно положения в России, я охотно согласился на это, но был крайне удивлен, что эти господа прямо начали с того, что они являются ко мне с целью протестовать против предположения русского правительства заключить во Франции заем, не ожидая созыва новых законодательных учреждений и без получения их полномочий, что такой заем безусловно незаконен и вероятно не будет признан народным представительством, и, следовательно, я окажу прямую услугу французскому капиталу, избавивши его от риска потерять деньги, обращенные в такой заем.
Я был до такой степени смущен этим визитом и самою формою обращения ко мне, что ответил этим господам, что они должны обратиться к Правительству, а не ко мне, тем более, что никакая кредитная операция во Франции не может быть заключена без его разрешения".
Из слов Президента Республики я понял, что визит к нему был сделан после того, что попытка этих русских людей добиться свидания с Министром Финансов не увенчалась успехом.
Впоследствии имена этих двух лиц стали всем известны: Князь П. Долгорукий и Гр. Нессельроде. В бытность мою в Париже, я нигде не встретился с ними, но впоследствии, в заседаниях Думы мне не раз приходилось публично выступать по этому поводу и всякий раз, в ответ на мое заявление об этом печальном эпизоде, со скамьи оппозиции неизменно раздавалось одно заявление: "Опять Министр Финансов рассказывает басни, которых никогда не было".
Много лет спустя, когда я приехал в Париж эмигрантом, - в начале 1919 года, меня посетил на рю д'Асторг Гр. Нессельроде, с которым, в семидесятых годах, мы сидели за одним столом в уголовном отделении Министерства Юстиции.
Это был уже дряхлый, больной старик, хотя и немного лишь старше меня годами. Он зашел ко мне только для того, чтобы узнать, как удалось мне выбраться из России, и когда я кончил мой рассказ и спросил его, не разрешит ли он мне узнать у него теперь, когда о прошлом можно говорить без всякого раздражения, - как произошел весь этот эпизод с его участием в кампании против займа 1906 года? Мы оба в эмиграции - сказал я, - и можем без гнева говорить о том, что было и былью поросло.
Он сказал мне только, что предпочитает ничего об этом не говорить, я мы больше с ним не виделись. Он не дал мне даже своего адреса сказавши, {157} что никого не принимает и ни с кем больше не видится. Вскоре он скончался.
Свободное копирование
