10. Гибель капитана Соколова

Когда продвижение наших войск было остановлено, начались длительные позиционные бои, длившиеся почти месяц. Противник начал методически бомбить позиции прорвавшихся войск, перемалывать их силы. Наши катюши были зарыты в землю до самых направляющих. Командиры и боевые расчёты находились в отрытых рядом траншеях. Почти каждые десять-пятнадцать минут налетали немецкие самолёты. В перерывах между бомбёжками наши орудия производили залпы. Можно себе представить обстановку этой непрерывной дуэли между нашими и немецкими войсками, с применением всех видов вооружения: ружейно-пулемётный, миномётный огонь, артиллерийская перестрелка, ужасающий вой наших катюш и немецких шестиствольных миномётов, вой пикирующих самолётов и разрывы сбрасываемых ими бомб. В этом аду спасала только водка, которую привозили вместе с продуктами - 100 граммов на человека, иногда и больше, поскольку выдавалась она по численности людей накануне боя.
В такой вот обстановке, в условиях нашей практической беззащитности перед воздушными пиратами, у капитана Соколова родилась мысль как-то противостоять наглым налётам, отомстить за безнаказанные бомбёжки. Он приказал своему ординарцу Воронину установить противотанковое ружьё таким образом, чтобы можно было стрелять по самолётам. Причём стрелять он собирался сам лично, и никакие уговоры окружавших его офицеров, в том числе и комиссара Орлова не подвергать себя опасности и не выходить из траншеи во время налёта, не смогли его остановить. Воронин исполнил приказание: ружьё было установлено на высоте человеческого роста и приспособлено для стрельбы вверх, под углом до 45 градусов. Выбравшись из траншеи, капитан направился к месту установки ружья, но дойти не успел: над батареями на небольшой высоте вдруг появились немецкие самолёты и стали сбрасывать свой смертоносный груз. Соколов был ранен осколками. Ранение оказалось тяжёлым и вскоре капитан умер.
Соколов был всеобщим любимцем и рядовых и командиров, и весь дивизион был потрясён. Все почувствовали себя осиротевшими. Неудача военной операции, - а это уже осознавалось всеми, - и гибель любимого командира объединились в сознании людей и создали какой-то общий трагический настрой. Особенно страдал ординарец капитана, Воронин - крепкий мужик с доверчивым, скуластым лицом, бывший рабочий-метростроевец, человек бесхитростный, до предела честный, которого капитан сам выбрал из многих рядовых бойцов и приблизил к себе. Соколову органически присуще было чувство юмора и он в шутку, сейчас трудно уже сказать почему, окрестил Воронина Кузьминым*. Все мы любили капитана Соколова, Воронин же его боготворил.
После гибели Соколова Воронин не находил себе места. По моему, он считал себя виновником его смерти: он мог бы и не выполнить приказа, поскольку выполнение его было опасно для жизни командира. В суматохе боя он мог бы вообще «забыть» о нём, но он был человек исполнительный, пунктуальный… Потерянный, обезумевший Воронин открыто ходил по огневым позициям, между врытыми орудиями, не обращая внимания на траншеи, ища свою гибель. И он вскоре нашёл её. Минут через 15 после того, как капитан Соколов перестал дышать, при очередном налёте Воронин был смертельно ранен.
Под вечер в тот же день в тыл полка привезли два тела: командира дивизиона Соколова и его ординарца Воронина. Их положили вместе, в одной могиле. Несколько прощальных слов сказал комиссар полка Химич, к сожалению, путая и называя Воронина Кузьминым. Был на похоронах и наш комиссар дивизиона Орлов. До митинга он и рассказал мне об обстоятельствах гибели Соколова и его ординарца, и о том, как его пытался успокаивать майор Химич и даже ставил ему патефонную пластинку.
Прогремели три ружейных залпа и засыпали тела Соколова и Воронина. Вставили в холмик деревянный колышек с дощечкой, на которой химическим карандашом были написаны их фамилии и инициалы. Писарь штаба написал стандартные извещения семьям погибших - «похоронки». О семье Воронина мне ничего не известно, а семью Соколова я знал по фотографии: жена-армянка и две маленькие смуглые девочки. Эту фотографию многие в дивизионе видели: капитан гордился своей семьёй и часто говорил о ней. Капитану Соколову было только 33, и среди офицеров дивизиона он был самым старшим!
На следующий день мы понесли ещё одну потерю: был тяжело ранен комиссар батареи политрук Жилин. В госпитале вскоре после операции он скончался. Жилин, по моим представлениям, был одним из лучших наших офицеров. Он казался мне человеком кристально чистым - и нравственно, и политически. Несмотря на молодость, ему было не более 27-29 лет, у него был полон рот искусственных зубов из белого металла. Известно было, что родственников у него не было и воспитывался он в детском доме. Сиротство Жилина отражало особую эпоху страны первых лет советской власти: родителей поглотила гражданская война, и он оказался в спецколонии, подобной той, которую описал Макаренко. В таких заведениях формировались не только отпетые жулики, но и фанатики новой социалистической системы.
Однажды Жилин приезжал в тыл для проверки расходования продовольствия в дивизионной каптёрке: вероятно, были какие-то сигналы о непорядках. Мы с начхимом стояли возле своей землянки, когда он проходил мимо. Он так внимательно, так пристально и изучающе посмотрел на нас, персонально на каждого, что нам стало не по себе. Этот взгляд мог означать только одно: «Сидите тут в тылу, окопались в своих землянках!.. Так не смейте брать ничего сверх нормы, не смейте воровать у тех, кто находится под огнём!»
Погиб он, решив отдохнуть в кабине батарейной полуторки, стоявшей наверху (не врытой в траншею) - ему нужно было побыть одному. В это время на бреющем полёте пролетел самолёт и сбросил бомбу…
В этих сражениях дивизион потерял людей больше, чем за все предыдущие пять месяцев пребывания на фронте.
_______________________________________________
* Возможно, от «Кузькиной матери», которую хотели показать немцам. Отсюда уже - «Кузьма» - «Кузьмин».