Учитель учителей - 2

Теперь мне хочется добавить к тому еще пару запомнившихся фрагментов из воспоминаний самого Степана Афанасьевича.

Однажды мы случайно оказались возле Московской хоральной синагоги на улице Архипова. Посмотрев на старых людей, выходящих из синагоги, Степан Афанасьевич многозначительно улыбнулся и произнес: «Да! А ведь могло обернуться все иначе!». Уже когда мы сели в машину, он рассказал мне, что на первых шагах советского атомного проекта возник вопрос: где следует собирать первый экспериментальный атомный реактор?

Представления о степени опасности и мерах предосторожности в атомных исследованиях в ту пору еще не сформировались, но Игорь Васильевич Курчатов предложил поискать здание с особо крепкими стенами... Втроем Курчатов, Балезин и генерал, отвечавший за секретность проекта, объехали всю Москву и, не найдя подходящего помещения, возвращались к зданию ЦК ВКП(б) на Старой площади.

Почти случайно они зашли в здание синагоги. Игорь Васильевич словно ожил: «Здесь будем ставить реактор! Я нигде не видел таких каменных стен: они что угодно выдержат!». Но буквально на дыбы встал генерал: «Помилуйте! Да как же я здесь смогу обеспечить секретность объекта? Придется выселять целые кварталы в самом центре Москвы!».

Жесткая позиция генерала победила: пришлось выносить площадку на пустырь за станцию метро «Сокол», подальше от людских глаз, туда, где теперь расположен институт имени Курчатова. От синагоги же до ЦК, до Политехнического музея было три минуты хода, а до Кремля – десять. И ведь такое соседство с атомным реактором могло случиться! «Видать, устами генерала в тот момент говорил сам Бог, и православный, и иудейский», – закончил Степан Афанасьевич. Через много лет в журнальных воспоминаниях Сергея Васильевича Кафтанова, возглавлявшего в те времена Высшую школу и Отдел науки Госкомитета обороны, я встретил упоминание об этом эпизоде.

За участие в первых шагах атомного проекта профессор Балезин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

С Игорем Васильевичем Курчатовым профессор Балезин встретился еще раз. Когда в конце сороковых годов гонения на противников Лысенко достигли самых больших высот, Степан Афанасьевич решил побеседовать с Курчатовым. Он позвонил по одному из оставшихся с цековских времен телефону, и после долгих расспросов его соединили с Игорем Васильевичем. Попросил о встрече, на что получил ответ: «Мне к тебе легче попасть, чем тебе ко мне. Ты вино пьешь? Ну, так жди вечерком!».

Вечером Степан Афанасьевич увидел, что к подъезду подошли три черные машины. Из каждой вышло по человеку, но в квартиру вошел только Игорь Васильевич. Разговор длился около часа, вспоминали трудные военные времена, первые совместные шаги... И ни слова – о работе, где у Степана Афанасьевича появились свои сложности. Через час Игорь Васильевич поднялся, сказал, что должен поспешить. Вино так и осталось не тронутым: гость сослался на нездоровье.

Тяжелую ночь провел Степан Афанасьевич: нужно было понять, почему Игорь Васильевич не захотел говорить о работе. На завтра раздался телефонный звонок: « Игорь Васильевич приносит свои извинения, но он находится не в Москве. Он просит узнать, касается ли Ваш вопрос Вашей работы?». Через пару часов позвонили снова: «Степан Афанасьевич, Вы можете работать на своем месте и ничего не опасаться. Игорь Васильевич с Вами свяжется».

Больше им встретиться так и не удалось, но в кабинете Степана Афанасьевича на стене осталась фотография Курчатова.

Другой рассказ Степана Афанасьевича я припомнил тогда, когда читал чрезвычайно интересную книгу В. Н. Сойфера «Власть и наука». В ней прослеживается вся хронология разгрома генетики в СССР, история взлета и падения «лысенкоизма» в России. На каком-то этапе своего исследования Валерий Николаевич приходит к выводу о том, что в 1947 году позиции Лысенко в науке заметно ослабли. В аппарате Отдела науки в ЦК многие сотрудники понимали губительную роль Т. Д. Лысенко в биологии и в сельском хозяйстве. Хорошо известен доклад заведующего Отделом науки ЦК Ю. А. Жданова, сделанный им на семинаре в Политехническом музее 10 апреля 1948 года, в котором он резко восстал против попыток превратить внутринаучный спор в политическую кампанию травли определенных научных школ. Вместе с тем В. Н. Сойфер справедливо говорит о том, что работа всех отделов ЦК всегда происходила в условиях скрытности, и до полного рассекречивания архивов будет трудно понять взаимоотношения Лысенко с лидерами партии.

Вот тут-то в памяти всплыл еще один рассказ Степана Афанасьевича. С 1944 года он стал заместителем заведующего Отделом высших учебных заведений и научных учреждений Управления кадров ЦК ВКП(б). Будучи связанным с видными советскими генетиками личной дружбой и имея доступ к неопубликованным работам В. П. Эфроимсона и А. А. Любищева, документально разоблачавшим факты очковтирательства и фальсификации в работах Лысенко, Степан Афанасьевич по согласованию с Ю. А. Ждановым решил пригласить Лысенко на беседу в ЦК. Постараюсь восстановить рассказ Степана Афанасьевича так, как я его запомнил.

Встретив Т. Д. Лысенко по всем правилам этикета уже в приемной и пригласив его в кабинет, Степан Афанасьевич усадил гостя не за официальный стол, а в глубокое черное кожаное кресло, традиционное для высоких партийных инстанций тех лет. После самой успокаивающей стандартной беседы о здоровье и успехах Степан Афанасьевич задал ему всего один вопрос: « Я – не биолог, но хотел бы по долгу службы лучше разобраться в научных разногласиях двух направлений в биологической науке, о которых Вы не раз говорили. Я хотел бы выслушать Вашу точку зрения».

«И тут, – рассказывал профессор Балезин, – произошло нечто неожиданное. Лысенко вскочил, будто его в зад укусила оса. В глазах заблестел безумный огонь. Он буквально закричал: «В России нет и не может быть двух направлений в биологической науке. Есть только одно – марксистско-ленинское, мичуринское, материалистическое направление, представителем которого являюсь я –беспартийный большевик Трофим Лысенко!».

И с этими словами он выскочил из кабинета, так стукнув дверью, что даже вымуштрованная цековская секретарша заглянула, чтобы узнать, что же произошло.

«Вместе с Ю. А. Ждановым, – рассказывал профессор Балезин, – мы еще раз пришли к заключению о том, что имеем дело с опасным маньяком в науке, которого нельзя допускать к ее руководству. (Судя по книге В. Н. Сойфера, такая встреча могла состояться в конце зимы 1948 года. – И. П.)

Но могли ли мы предположить, что, минуя наши отделы, Лысенко передаст Сталину свое печально знаменитое письмо? Еще меньше мы думали о том, что его может поддержать Вождь...».

Через многие годы мне довелось встретиться с ректором Ростовского университета профессором Ю. А. Ждановым. Факт такой беседы Степана Афанасьевича с Лысенко он хорошо помнил и грустно заметил: «Все мы по молодости делали слишком много ошибок...». Воспоминание это было для него, как мне показалось, не самым приятным, потому от дальнейших расспросов я воздержался.

Личная негативная позиция Степана Афанасьевича по отношению к Лысенко привела к тому, что он и после знаменитой сессии ВАСХНИЛ отказался выступить с критикой генетической науки на каком-то партийном активе. Пришлось с высокой цековской должности вернуться на педагогическую работу, которую он никогда и не бросал.

О беседе Балезина с Лысенко я написал академику Валерию Николаевичу Сойферу. Вот что он мне ответил: «Ваше письмо и сведения о профессоре Балезине очень важны. Еще раз я убедился в том, что жизнь и история Лысенки до конца так и не раскрыта... Потому рассказы о людях типа Балезина, по-моему, очень важны. Возможно... потому, что показывают: ничто не остается от истории всерьез ускользнувшим».