Профессора и шкраб

УЧИТЕЛЬ УЧИТЕЛЕЙ

Профессора и шкраб

       Отчаявшись услышать ответ по билету, профессор спрашивает студента:

– Так что же такое экзамен?

– Это когда два умных человека беседуют между собой...

– Ну, а если один из них не очень умный?

– Тогда другой остается без стипендии.

Из студенческого фольклора

При первом знакомстве заведующий кафедрой химии Московского педагогического института профессор Степан Афанасьевич Балезин задал вопрос: «А не поздно ли Вы собрались в физическую химию? Не лучше ли Вам заняться методикой преподавания химии: в этом случае Ваш школьный опыт будет работать на Вас». Но я твердо стоял на своем: «Хочу заниматься изучением коррозии металлов, т.е. физической химией». Хотелось попробовать себя в «настоящей науке», на новом поприще.

Надо ли говорить, что за годы работы в школах я успел основательно забыть физическую химию: больше приходилось заниматься бухгалтерией, ремонтами, снабжением и иногда – педагогикой. Так что предстояли трудные испытания. Готовился я серьезно.

Настал черед экзаменов. На четыре аспирантских места кафедры общей и аналитической химии Московского государственного педагогического института претендовало едва ли не шестнадцать человек. Экзамен по химии начинался с полудня. Я же неосмотрительно с утра ограничился лишь чашкой кофе...

Вопросы в билете были настолько простые, что при домашней подготовке я обратил на них недостаточно внимания. Логику ответа пришлось продумывать уже на экзамене, отчего я излишне заволновался. Экзамен явно затягивался далеко за рамки рабочего дня. И в это время в аудиторию пришел человек почтенного возраста и профессорского вида. Усевшись за столом экзаменаторов, он принялся изучать наши личные дела. Дошел до моего, кисло поморщился и, обращаясь к профессору Балезину, сказал: «Степан! Зачем ты берешь в аспирантуру шкрабов? Неужели тебе мало универсантов?» («Шкраб» – ныне забытая аббревиатура тридцатых годов – школьный работник, «универсант» –выпускник университета).

Я понял, что дела мои плохи... Подошел черед отвечать. Но за каждой моей фразой следовал вопрос незнакомого «благожелателя», выбивавший из намеченного плана ответа. Вопросы сыпались неожиданные, порой даже издевательские... Терять было нечего, и после очередного вопроса я сказал: «Прошу великодушно простить меня, но у нас, у шкрабов, существует правило: экзаменующемуся дают высказаться до конца, а вопросы задают потом. Если Вы не возражаете, я хотел бы сначала закончить свой ответ».

Надо было видеть последовавшую затем сиену: экзаменатор вскочил, хотел что-то сказать, но поперхнулся, рванулся к выходу, опрокинул стул, и исчез, хлопнув дверью. Наступила минутная пауза...

Немую сцену прервал профессор Балезин, предложивший продолжить экзамен. Больше не последовало ни одного вопроса, хотя ответ мой был не очень-то убедительным: болела голова, пропало всякое настроение, единственно чего хотелось, так это курить...

Когда объявили оценки, я понял, что могу ехать домой: четверо получили пятерки, шестеро – четверки, а остальным с тройками не на что было и надеяться. Со своей четверкой я оказался практически за гранью конкурса.

На выходе из института меня догнала секретарь кафедры: «Профессор Балезин просит Вас вернуться». «Что же это Вы, Подольный, так слабо отвечали на простые вопросы?» – спросил он, когда я вошел в кабинет. Я извинился и спросил, когда смогу получить обратно свои документы. Дружелюбная улыбка пропала с лица профессора: «Извольте не малодушничать, а сдавать экзамены дальше. Постарайтесь историю партии сдать на отлично. Ступайте и лучше готовьтесь».

Когда я уже подошел к двери, в спину мне прозвучал особый смех, подобного которому я никогда раньше не слыхал ни у кого из знакомых мне людей: «А хорошую отповедь Вы дали профессору Астахову!».

И тут возникла вторая немая сцена. Ноги мои подкосились: учебник химии под редакцией профессора Астахова был едва ли не лучшим из тех, по которым я готовился к экзамену... Знал бы я, с кем имею дело на экзамене, ни в жизни не решился бы на такую резкость. С большим трудом я выдавил из себя неловкие слова извинений. «Все правильно! И не переживайте!» – сказал, продолжая смеяться, Степан Афанасьевич.

В день экзамена по истории КПСС в дверях института я неожиданно встретил своего одноклассника и однокашника по Вологодскому пединституту Юрия Дербинова. К тому времени он был уже доцентом кафедры истории КПСС Московского пединститута и секретарем его парткома. Юрий накануне вечером приехал из отпуска, удивился, увидев меня: «Поступаешь в аспирантуру? Вот сейчас мы тебя и проэкзаменуем! Иди в такую-то аудиторию, я там в комиссии. Готовься, а к твоему ответу я приду».

И опять достались мне вопросы не очень сложные. А за плечами был и Университет марксизма-ленинизма, и многолетний опыт преподавания в системе политпроса. Так что я спокойно стал ждать своей очереди. Но вдруг почувствовал что-то неладное: отвечавшие рассказывали о вещах, которых в моей программе вовсе не было! Я испугался: что если бы такие вопросы достались мне? Юра все не появлялся, а меня никак не приглашали к ответу. Наконец, в аудитории остался я один.

Слушали меня внимательно. Вопросы были по существу. К концу экзамен превратился в беседу по текущей политике, посвященную тому, как следует преподавать ее в школах.

Но неожиданно возник вопрос организационный: почему моей фамилии нет в ведомости? Выяснилось, что этой комиссии экзамен сдавали поступавшие в аспирантуру на кафедру истории КПСС, а для них это был экзамен по основной специальности, и шел он по совсем другим программам. В этот момент, наконец-то, появился мой друг. Ему стали рассказывать, что «заблудившийся химик» задержал экзамен своим отличным ответом. «Он не заблудился. Это я послал его сюда: это мой школьный друг. Я знал, что он – настоящий коммунист! У нас в Вологде все такие!» – и комиссия дружно рассмеялась. А если бы достался билет с другими вопросами, то и итог экзамена мог быть другим...

«Хорошо же ты меня подставил!» – тут же при комиссии в сердцах я выговорил другу. И услышал в ответ знакомую еще со школы его любимую поговорку: «Не усложняй!».

Нет, совсем не случайно из всех видов учебной работы я меньше всего люблю принимать экзамены, как, впрочем, не любил их сдавать всю свою жизнь.

По итогам экзаменов меня в аспирантуру зачислили. Впрочем, профессор Балезин в тот год взял к себе на кафедру восемь аспирантов вместо четырех по плану. И ни в ком он не ошибся!

Поздравляя, Степан Афанасьевич сказал: «Если бы Вы согласились на легкий путь в методику, я был бы разочарован. А то, что произошло с профессором Астаховым, пусть Вас не тревожит: потом Вы сами поймете...».

Через пару месяцев в нашу аспирантскую лабораторию зашел Константин Васильевич Астахов. Поздоровавшись со мной, как со старым знакомым, справился о теме исследования, дал очень нужные советы, предложил пользоваться его личной научной библиотекой. И в дальнейшем мы сохранили с профессором Астаховым добрые отношения, хотя характер этого человека был совсем непростым.

Но уж коли зашла речь об экзаменах, о двух хотел бы рассказать особо. Первый – кандидатский по философии, когда профессор Андрей Спиридонович Готт, отложив билет в сторону, предложил побеседовать о некоторых философских сторонах моих химических исследований.

Этот разговор оказался полезным для меня: удалось проверить четкость формулировок, выделить и преодолеть некоторые внутренние противоречия в трактовках экспериментальных результатов. Мне показалось, что и для маститого ученого он был интересен. Через год новое поколение аспирантов рассказывало, что в своих лекциях профессор Готт приводил примеры из нашей беседы. Но чтобы так профессионально обсуждать проблемы науки, философ должен быть сам естествоиспытателем: профессор Готт был не только доктором философских, но еще и кандидатом физико-математических наук.

Через год кандидатский экзамен по физической химии профессор Балезин проводил уже совершенно иначе: как собеседование по заранее сформулированным вопросам. Два – три дня давалось экзаменующемуся на подготовку, а характер вопросов был таков, что для ответа требовалось привлечь данные от вузовского учебника и до новейших журнальных публикаций. Вот где будущие ученые могли показать свою эрудицию и критичность мышления. В таком экзамене не было следов ни формализма, ни лотереи. И совсем не хотелось показаться на нем ограниченным школяром-зубрилой. Такой экзамен проверяет не просто полноту усвоенной информации, но и творческую зрелость человека.

Через много лет хочу покаяться в грехе, который взял на душу из самых чистых побуждений. В общежитии мы познакомились и подружились с таким же, как я, директором школы, приехавшим поступать на одну из педагогических кафедр. Он имел уже несколько интересных публикаций, работал в содружестве с этой кафедрой, но поступать в аспирантуру хотел через год, затратив его на изучение иностранного языка, которого он практически не знал совсем.

Но обстоятельства изменились: экзамен в аспирантуру по специальности и истории партии он сдал блестяще, а на последнем экзамене его ожидал неминуемый провал... И тогда два доцента с этой кафедры, весьма заинтересованные в судьбе будущего аспиранта, пришли к нам в общежитие и уговорили меня сдать вместо него экзамен по немецкому языку.

Свой экзамен я сдал еще в Вологде. И до сих пор не могу понять, как решился на такой сомнительный эксперимент... Без всякой специальной подготовки я сдал экзамен на четыре: конвейер экзамена был столь перегружен, что, выдав немецкие тексты, сравнив их с переводом, экзаменующемуся на немецком языке задавали вопрос, откуда он приехал, чем собирается заниматься в науке, и тут же объявляли оценки.

Прошло много лет. Я встретил приятеля, уже – доктора наук, на одной из конференций: он только что вернулся из Германии, где пришлось ему выступать без переводчика... Языки немецкий и английский он выучил в аспирантуре практически от нуля до приличного владения.

В том же году я «поймал» студента-заочника, пришедшего сдавать экзамен за своего друга. Вспомнил себя... и совесть не позволила мне прогнать его с экзамена: я поставил положительную оценку и попросил, чтобы в следующем семестре пришел «настоящий» экзаменующийся... А фамилию его я за семестр забыл...