Уж не помню, за какие грехи меня на втором курсе сделали редактором институтской стенгазеты. А в партбюро этим сектором руководила та самая дама с «беломориной».
К очередной Октябрьской годовщине я решил взять интервью у старого вологодского большевика Евгения Максимовича Шекуна. Был он в революцию рабочим ВПВРЗ, был членом Губкома большевиков, но потом запил горькую и ко времени интервью трясущимися руками с помощью жены перетягивал дома старые пружинные матрасы.
Мне удалось застать его в редкие минуты трезвости, и он рассказал о днях революции в Вологде многое такое, о чем мы вовсе не слыхали. В конце беседы он горько заметил: «Зачем записываешь? Все равно не опубликуют... Кому это нужно? Моих товарищей нет в живых, кто-то теперь на Колыме, а я за свою судьбу заплатил водкой!». Я не понял тогда двусмысленности его самооценки, в пылу юношеской запальчивости заверил, что непременно опубликую все, о чем услышал.
Когда газета вышла, я получил в партбюро такую взбучку, какую теперь и представить трудно. Наша «партийная куратор» чуть не кричала на меня: «Где вы отыскали это ископаемое? А вы уверены, что среди упомянутых им лиц нет меньшевиков? А где гарантия, что и сам он не участвовал в оппозициях? Ведь среди этих старых большевиков половина оказалась врагами народа! Вы упомянули вологодских эсеров, а знаете ли вы, что все архивы партии эсеров находятся в спецхране?».
А я тогда даже и не знал, что такое «спецхран». Статью приказали вырезать. Таким был первый урок политической цензуры. Но он имел для меня и другое значение: кажется, именно тогда я и заинтересовался вологодским краеведением, стал собирать в памяти то, что по условиям времени нельзя было публиковать.
На третьем курсе вместе с группой студентов-активистов меня приняли кандидатом в члены партии. Дали испытательное поручение – вести занятия кружка по истории партии на швейной фабрике. В кружке этом числилось полтора десятка смазливых швей-мотористок почти такого же возраста, как и я. На меня они смотрели на первом занятии, как на чудака...
На одном из следующих занятий при всей серьезности политучебы тех времен пригласили на танцы, а потом и на день рождения одной из моих слушательниц. Ушел я из общежития с большим трудом..., но взаимопонимание было достигнуто.
Почти каждое занятие контролировалось всякого рода посетителями. После короткого визита следовало: «Продолжайте в том же духе». Но на одно из занятий пришел журналист из центральной газеты и стал свидетелем такого эпизода. Рассказывая о стачке иваново-вознесенских ткачей, одна из девушек сказала, что ею руководил передовой рабочий-стахановец Петр Моисеенко. Сработал стереотип мышления: для девчонки само слово «передовой рабочий» ассоциировалось со словом «стахановец», и было ей невдомек, что появились стахановцы в середине тридцатых годов, а стачка была еще в революцию пятого года... Я корректно поправил ошибку, сказав, что все члены нашего кружка – передовики-стахановцы, и это высокое звание они с удовольствием мысленно делят с пламенным революционером давних лет. (Впрочем, я уже и не очень помню ту пышно-словоблудную тираду.) Вскоре в высокой партийной газете появилась статья, где в качестве примера педагогического мастерства молодого пропагандиста приводился именно этот случай.
В партийном бюро меня поздравляли «на полном серьезе», а в комитете комсомола – «качали воду»... Когда же я шутя рассказал отцу о таких различных реакциях, он по своему обычаю задал только один вопрос: «А ты не задумывался о причинах столь разного восприятия одного и того же факта?». Пришлось задуматься.
Должен признаться: «умных преподавателей слушал я невнимательно», особенно – преподавателей педагогики и психологии: то ли они меня не увлекли, то ли я еще не осознал важность их предметов. Почувствовал я этот пробел на педагогической практике.
Свободное копирование
