Первые шаги в студенчество МИТХТ

ВВЕДЕНИЕ В СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

Порой не мы выбираем себе профессию,

а профессия выбирает нас.

И хорошо, когда она не ошибается...

Из частного письма

Хотя моя мама и была учительницей, я об учительской карьере не помышлял. Перед окончанием школы весной 1947 года меня пригласила в свой кабинет Александра Ивановна Мухина и неожиданно то ли спросила, то ли предложила: «А может быть, Вам стоит поступать в Вологодский пединститут?».

До сих пор не понимаю, что такого педагогического она во мне разглядела! Был я не блестящим учеником, хотя вроде бы претендовал на медаль. И поведением не отличался примерным, хотя озорником и проказником не слыл. И у ребят не пользовался особым авторитетом лидера, хотя имел много хороших друзей.

Сама мысль о «педе» меня даже испугала. Я совершенно искренне ответил: «Не пойду! Мало что ли Вы со мной повозились? А теперь хотите, чтобы и я с другими так мучился? Я же не смогу так, как Вы!..».

Столь же неожиданно, мне даже показалось обиженно, Александра Ивановна прервала разговор, занявшись бумагами. Я извинился, попрощался и направился к двери. Вдогонку, не поднимая головы, она сказала: «Подумайте!».

Через много лет, когда Александра Ивановна уходила на пенсию, она, вероятно, вспомнила тот разговор. Прощаясь с коллективом, на последнем педсовете она сказала: «Я счастлива тем, что многим из вас смогла помочь стать хорошими учителями, а кого-то привела на этот путь». И посмотрела на меня с едва заметной улыбкой. К этому времени я уже утвердился в роли учителя.

Так что же было между этими двумя разговорами?

[

Первые шаги в студенчество МИТХТ

       Студент бывает весел

От сессии до сессии,

А сессии всего два раза в год...

Из студенческого фольклора

Еще в школе я мечтал поступить в Ленинградскую военно-морскую медицинскую академию. С одной стороны, профессия военного медика после войны была весьма престижна и мне знакома, а с другой стороны, очень нравилась красивая курсантская форма.

Я успешно прошел все комиссии, сдал экзамены и «погорел» на повторном медицинском осмотре. Терапевт старик-полковник слушал меня не через обычную медицинскую трубку, а ухом через вчетверо сложенный платочек. При этом он заставлял меня повторять шепотом «шестьдесят шесть чашек чая». Был он таким маленьким, а я таким длинным, что ему пришлось усадить меня верхом на стул. Потом он стал выстукивать мои бока: как дятел он стучал пухленьким средним пальцем правой руки по двум сложенным пальцам левой, скользившим вдоль тела. А мне казалось, что каждый такой удар через мои ребра проникает куда-то глубоко внутрь...

Осмотр длился непривычно долго. Наконец, сев к столу, полковник, глядя мне в глаза, как бы очень доверительно, почти шепотом спросил, сколько раз я болел воспалением легких. На этот раз я соврать не смог: это со мной бывало не однажды.

Вот тут полковник «вскипел»: совсем не печатными словами он начал крестить рентгенологов, написавших «легкие – без видимых изменений». Затем он опять поменял тон разговора, как-то по-отечески, но на «вы», мягко сказал: «Мне совсем не нравятся Ваши легкие, особенно левая верхушка. Поезжайте домой и скажите вашим родителям, чтобы они вас лучше кормили. И постарайтесь в жизни не простужаться!». Заплакал я от обиды: так хотелось надеть курсантские погоны!

Недолго погоревав дома, я поехал сдавать экзамены на химфак МГУ: недаром же я слыл в школе заядлым химиком! Но и эта попытка не увенчалась успехом: я набрал лишь «скользящий балл», с которым иногородним прописку в Москве не давали. И тогда по совету знакомых я отнес документы в Институт тонкой химической технологии – МИТХТ имени Ломоносова. Там же я встретил многих из тех, с кем сдавал экзамены в МГУ, тех, кто, как и я, оказался за бортом конкурса. Меня зачислили в одну группу с Карлом Минскером, Ильей Моисеевым, Юрой Буслаевым, Валей Сморгонской. Многим, кто знаком с современной химической наукой России, вероятно, известны эти имена... Карл стал профессором, Илья – член-кором, Юра – не просто академиком, а академиком-секретарем химического отделения президиума РАН. С Валей мы в итоге оказались коллегами – педагогами-химиками. Только год мне было суждено проучиться с ними, но этот год дал мне очень многое!

В нашей Первой мужской, прекрасной, но в чем-то немножко провинциальной школе среди мальчишек ценились в первую очередь знания и физическая сила. А в Москве среди однокурсников я впервые почувствовал в полной мере тягу и уважение к общей культуре, некоторую критичность в оценке событий окружающего мира, тех событий, которые я привык принимать как данность...

На первый же студенческий вечер я пришел в рубашке, из-под ворота которой слегка виднелась матросская тельняшка – память о несостоявшейся мечте. И тут же получил тихое замечание: «К чему этот стиль?».

От однокурсников я впервые узнал, что такое ГосЕТ – Государственный еврейский театр. Впервые и в последний раз увидел на его сцене великого артиста Соломона Михоэлса, а вскоре попал на его похороны. Немногие могут похвастаться тем, что видели молодую Сиди Таль в спектакле «Ди соним аф цулохес» – «Врагам назло». В черном гриме она играла негритенка, которого травят белые люди за цвет его кожи. Аналогии лежали на поверхности. Люди плакали... Спектакль запретили...

Меня поразило лицо сидевшего недалеко мужчины, поразило печатью скорби. В антракте мне сказали: «Это Перец Маркиш – знаменитый еврейский поэт», а назавтра принесли почитать сборник его стихов. А потом не стало и Переца Маркиша...

Открытиями для меня были и Большой театр, и Третьяковка, и оперетта с молодым Георгом Отсом. С каким трудом мы пробирались на концерты Утесова и Цфасмана! Соблазнов было столько, что времени для занятий явно недоставало. А я еще увлекся баскетболом: опять же за собой позвали москвичи.

Как результат, первую сессию я сдал весьма посредственно, несмотря на то, что преподавали нам блестящие педагоги и ученые.

Лекции по неорганической химии читал академик Лебединский, громогласно обещавший с кафедры «каленым железом выжечь из нас все, что мы вынесли из школы». Но студенты сразу поняли, что строже всего он спрашивает за ошибки из школьной химии.

Физику читал профессор Антоний Болеславович Млодзеевский – человек и вовсе легендарный. Кроме того, что он заведовал кафедрой молекулярной физики в МГУ, он еще дирижировал симфоническим оркестром Дома ученых, устраивал выставки своих картин и был редактором всемирно известной «Занимательной физики» Я.И. Перельмана.

Первый час лекции, как правило, Антоний Болеславович очень популярно на опытах, а иногда и на пальцах объяснял физический смысл явлений, а на втором часе все то же оформлял на доске в виде строгих математических выкладок. Начиная в верхнем левом углу, он заканчивал записи со звонком в правом нижнем углу доски. Ни сантиметра пустого места, ни минуты задержки. В этом был еще один его педагогический фокус. А фокусы и головоломные задачи он очень любил.

Случилось так, что я вошел в конфликт с ассистентом, который вел физический практикум. В итоге он восемь раз выгонял меня с первого полузачета и, наконец, подал в деканат докладную о моем отчислении. Раз в семестр консультацию по физике проводин сам профессор. Антоний Болеславович предлагал занимательные задачи и вместе со студентами их анализировал. И тут мне пришла идея, как можно упростить решение задачи, если пренебречь одним из условий. Выслушав меня, профессор искренне обрадовался, похвалил и потребовал «матрикул» – так по старинке он называл зачетку. Когда он выставил мне за семестр отличную оценку, в аудитории возник шумок. «Чем я вас обрадовал, господа студенты?» – спросил профессор. Староста курса сказал, что этой оценкой он спас меня от отчисления из института. Узнав о конфликте с нашим ассистентом, Антоний Болеславович коротко бросил: «...Этим тоже можно пренебречь...». Узнав, что я из Вологды, он и вовсе проникся ко мне симпатией: одна из первых его книг по молекулярной физике, как оказалось, когда-то печаталась в нашем городе.

Высшую математику читала тоже легендарный педагог Ольга Николаевна Цубербиллер, по задачнику которой училось студенчество всей России. Маленькая, щупленькая старушка с неожиданно мощным басом иерихонской трубы совершенно блестяще объясняла самые сложные разделы курса, а на экзаменах была великим либералом. И тем не менее математику я сдал плохо: эта наука требует систематических занятий, а системы-то мне и не хватало.

Доцент Ханютин в курсе «Начертательная геометрия» часто приводил собственные методы построений. На экзамене мне досталась задача «...по методу Ханютина». Я же знал только то, что было в стандартном учебнике. Он поставил «пять» и тут же объяснил все отличия своего подхода. Будто извиняясь, он сказал: «Я ведь все это изобретаю не просто для удовольствия, а для того, чтобы было проще понять, а затем использовать. Не правда ли, так – проще? А вы – молодец, справились с тем, что труднее». От такой похвалы я густо покраснел: стало стыдно, что прогуливал его лекции.

Самобытные и яркие типажи ученых-педагогов МИТХТ остались в памяти всех студентов и потом не раз служили нам некими эталонами сравнения.

По общежитию тех лет мне тоже запомнились многие ребята, но особенно – одессит Саша. В войну он потерял отца на фронте и мать в далеком казахстанском селе, куда их забросила эвакуация. Оставшись один, он зарабатывал себе на пропитание тем, что преподавал в начальной казахской школе русский язык и математику. Экзамены на аттестат зрелости он сдавал экстерном. В Москву собирали его всем кишлаком... И были у него одни сто раз штопаные брюки и ботинки практически без подметок, но зато с калошами. И было у него две страсти: решать самые головоломные задачи и «травить» одесские байки. Его любили все и старались незаметно помогать в быту, где он был по-младенчески беспомощен.

Совершенно неожиданно выяснилось, что Саша является единственным законным наследником большого дома в дачном пригороде Одессы. Всем миром собрали его за наследством. Вернулся он «как денди лондонский одет»: в бостоновом модном костюме, в кожаном пальто и лакированных туфлях. Карманные часы, тросточка и шляпа-котелок делали его вылитым Чарли Чаплиным!

Одесские маклеры здорово надули парня, отделавшись приобретением такого почти опереточного наряда и весьма скромной суммой денег, получив взамен дарственную бумагу на владение домом. А Саша искренне (или шутя?) рассказывал, как ловко он надул маклеров: « Ну, когда бы я мог купить себе такой стильный наряд, на который заглядываются все девушки, перед которым расшаркиваются официанты и от которого шарахаются лошади на одесском Привозе. Вы бы эту картинку видели!». Он умел оставаться одесситом во всех ситуациях...

Через много лет мы встретились снова. Саша был уже крупным ученым, автором серьезных открытий, имел больше ста авторских свидетельств. И мы оба с удовольствием вспоминали Чарли Чаплина... из Дорогомиловского студгородка.

Запомнился мне по институту еще один студент. По годам он был старше нас, прошел службу в армии. По внешнему виду и фамилии типичный еврей, а вот по характеру... В первые же месяцы учебы он выдвинулся в актив, стал членом комитета комсомола. Наконец, выбрав в качестве объекта воспитания меня и еще одного парня из другой группы, он буквально третировал нас своей комсомольской ортодоксальностью.

И появилось у меня мальчишеское желание, как теперь говорят, устроить с ним «разборку». Неожиданно на студенческом вечере ко мне подошел известный в институте забияка, чемпион по боксу однокурсник Вася и сказал: « Как ты терпишь этого жидовского антисемита? Пойдем, поговорим с ним!».

От одного эпитета «жидовский» я будто очнулся: мне больше не хотелось бить притеснителя, а добрый друг Вася оказался сразу как бы по другую сторону немедленно возникшей психологической баррикады... Слово «жид» у людей моего поколения всегда вызывало внутренний протест.

Еще одно воспоминание из того времени для меня остается страшным на всю жизнь. Я мало кому рассказывал о нем, но теперь хочу, чтобы о нем узнали и внуки.

Ближе к весне первокурсников, живших в шестнадцатиместном бывшем читальном зале, стали расселять по комнатам общежития. Моими соседями оказались старшекурсники. У одного из них, бывшего армейского старшины, в Москве были приятельницы, и он часто не ночевал в общежитии.

Буквально на первой же неделе после переселения меня пригласили на день рождения к моей землячке в «Стромынград» – студенческое общежитие МГУ на Стромынке. Купив на последние гроши скромные цветы, я отправился в гости. Был я там самым младшим. Затянувшаяся студенческая пирушка со стихами и гитарой мне очень понравилась. Когда я спохватился, уходить было поздно: метро закрылось, добираться от Стромынки до нашего Дорогомиловского студгородка было не на чем. Меня уложили спать на матрасе, но... под кроватью: в те времена ночами часто устраивались проверки, напоминавшие облавы военных лет.

Утром мы все, естественно, проспали. Вторую половину дня я отрабатывал пропущенные лабораторки в институте. Вечером вернулся на Стромынку за «арестованным» на проходной студбилетом. Потом вечеринка продолжилась в более узком кругу, и я снова заночевал там. Наконец, третью ночь я ночевал у своей тетушки, куда решил поехать, чтобы «подхарчиться» и одолжить денег до стипендии.

Когда же я появился в общежитии, то сразу понял: в комнате что-то произошло... Оказалось, что у одного из соседей пропали деньги и немалые. Мне сразу стало страшно: я понял, что подозревают в воровстве меня. Трехсуточный «загул», деньги в кармане в самый канун стипендии хоть и косвенно, но оборачивались против меня. Назавтра предстояли разбирательства в институте и в милиции...

Ночью я чуть не повесился, но не разум спас меня от такого страшного шага, а страх, что моей записке о невиновности могут не поверить.

Утром я раньше всех уехал в институт. Весь день искал выход из положения. Продал свои часы и любимую модную в те годы зажигалку, пытался безуспешно занять у кого-то деньги, решив тем самым замять скандал. Вечером я боялся вернуться в общежитие, шел два часа пешком от института, чтобы хоть как-то оттянуть минуты новых разбирательств. Пришел почти к полуночи. Сел на край койки, ожидая новых допросов...

Но мне налили чай и начали разговор, в котором я уже не почувствовал обвинений. И тут я разрыдался в голос, заплакал от бессилия доказать свою невиновность. Меня обнял за плечи самый тихий и немногословный в нашей комнате Юзик Кричевский и сказал, что деньги нашлись. Он еще накануне поверил мне... Не буду рассказывать, как обнаружили эти деньги зашитыми в матрац нашего старшины. Деньги оказались те самые, что пропали: хозяин получил на почте новые купюры из пачки и часть оставил в своем кошельке. С найденными совпали даже номера купюр.

А ведь больше всех заставлял меня сознаться в воровстве именно этот старшина. Воистину, вор первым кричит: «Держите вора!». Не стану описывать и конец истории: он не так важен. Важно то, что я на всю жизнь усвоил смысл старой истины: «Вор грешит один раз, когда крадет, а пострадавший – столько раз, сколько подозревает других».

Самому лютому врагу не пожелаю такой страшной ночи в туалете студенческого общежития с веревкой в руках...

Вскоре я заболел и по совету врачей оформил академический отпуск. Хроническое воспаление легких затянулось надолго. В МИТХТ вернуться мне было не суждено.

С профессором Юзефом Исеровичем Кричевским мы встретились лет через двадцать пять на научной конференции в Уфе. Я узнал его сразу, а он меня – с трудом, только когда я назвал свою фамилию. Мы вспомнили соседей по общежитию, а о той истории промолчали: мне хотелось поблагодарить его, но в какой-то момент показалось, что он умышленно уходит от тяжкого для обоих воспоминания.

Приходилось встречать и других однокурсников по МИТХТ. Большинство из них состоялись как инженеры и ученые. Мы вспоминали гимн МИТХТ, родившийся на нашем курсе на мотив знаменитой студенческой «Крамбамбули»:

       На Пироговской

Малой улице –

Всей тонкой химии редут.

Светило химии советской,

Стоит наш славный институт!

Был в этом гимне и такой куплет:

Спортсмены наши – чемпионы.

Отдали приз – другой возьмут:

Ведь нас калошами снабжает

Рукою щедрой институт.

Ордер на калоши из бракованной продукции завода «Красный Треугольник», где наши студенты проходили производственную практику, был в самом деле и важным поощрением, и формой материальной помощи в те трудные студенческие годы.