Адвокатский вопрос

Адвокатский вопрос

Война бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав – железный гром

Мертвец в гробу –

И тот услышит!

Д. Кедрин

Давно стало литературным штампом выражение «Книга жизни». Но если пишется книга, то следует подумать и об иллюстрациях.

Тяжелые послевоенные годы рисуются в памяти в черно-белых тонах. Редкими яркими иллюстрациями в книге моего поколения были встречи с интересными людьми и их судьбами, встречи, влиявшие на наше миропонимание. Расскажу о первых встречах с иностранцами. Это были немецкие пленные, появившиеся в Вологде в самом конце войны и сразу после Победы.

Многочисленные колонны пленных сначала провели под конвоем по улицам и площадям Москвы, затем посадили в эшелоны и развезли по лагерям. Первые колонны пленных шли по Вологде строем под командой своих офицеров. Шли аккуратно выбритые, подтянутые, в чем-то даже стремившиеся сохранить и продемонстрировать свое достоинство. Пели немецкие песни. У кого-то можно было видеть маленькую губную гармошку. Вокруг шагала многочисленная охрана в форме войск НКВД.

А потом началась повседневная тяжелая работа. Пленные разгружали баржи с лесом, вручную пилили на доски сырые бревна. Сначала строили жилье для себя, затем появились на всех вологодских стройках. Недолго они ходили строем. С Победой исчезла охрана: группы грязных и оборванных пленных на работу сопровождали бабушки из домоуправлений, расписывавшиеся за них в каких-то журналах, как за полученное имущество...

Жилось в ту пору всем тяжко и голодно. Понятно, что пленным жилось не слаще, чем победителям. Освоили они все мыслимые и немыслимые строительные профессии. Порой дело доходило до курьезов: пленные сами искали себе подработки. Однажды к директору нашей школы пришли два пожилых пленных и предложили расписать стены актового зала. Поскольку школа не могла платить им деньги, сошлись на том, что выполнят они работу «за обеды и ужины, плюс по буханке хлеба в день каждому». Долго их рисунки явно скромного любительского достоинства украшали зал.

В разгар лета 1946 года я взглянул на пленных другими глазами. Однажды в нашем доме собрались мои одноклассники и попросили маму поиграть для них на пианино. Зазвучали популярные в те годы мелодии – вальсы Штрауса, полонез Огинского, аккорды Первого концерта Чайковского.

Жили мы на первом этаже, и в какой-то момент я почувствовал шорох за открытым окном. Оказалось, там стоял молодой паренек – пленный: он с робкой улыбкой слушал музыку. Мы пригласили его в дом и, упражняясь в своем скромном немецком языке, скоро поняли, что перед нами студент берлинской консерватории – пианист, лауреат каких-то конкурсов. Огрубевшие руки его были в глине и извести. Прежде чем сесть к инструменту, он долго и старательно мыл их, тер пемзой. Не менее долго он не мог поднять с колен свои руки к клавиатуре. А, подняв, вдруг заплакал...

Потом он сбивчиво объяснял нам; что не нацист, что даже не воевал, так как всю войну имел бронь от призыва, а форму на него надели за месяц до падения Берлина.

Расчувствовавшаяся мать накормила парня чем Бог послал. Через день он появился снова. Играл уже больше часа. Слушать его собрались все соседи. Так продолжалось некоторое время. Но однажды вместе с юношей пришли еще двое пленных. Рыжий верзила сидел и слушал молча, а, уходя, не попрощался, как другие, а что-то недовольно буркнул сквозь зубы. Назавтра «наш» немец извинился и сказал, что рыжий – нацист и был очень недоволен, что его привели в дом к евреям... «Воистину, горбатого могила исправит!» – сказала мама, а мне наказала, чтобы немцы-пленные в наш дом больше не приходили.

Ее тоже можно было понять: старшая сестра матери Нина, солистка Рижской оперы, со всей семьей погибла в концлагере Саласпилс.

Кстати сказать, к судьбе немецкого юноши-пианиста мама имела отношение и в дальнейшем. К ней обратился один из высоких вологодских военных чинов с просьбой подыскать педагога-пианиста для дочери. «Зачем далеко ходить? Есть среди пленных блестящий пианист, и лучшего педагога в Вологде трудно сыскать!» – сказала мама. С немецким педагогом девушка занималась около года и весьма продвинулась в мастерстве. Думается, что и для молодого музыканта такая работа была больше по душе, чем профессия каменщика и штукатура. Я иногда встречал его в городе чисто одетого. Завидев меня, он издали приветливо улыбался. Но так и не узнал «наш» немец, кто составил ему в столь трудный момент счастливую протекцию.

Образ немца-врага в сознании народа после войны размывался не сразу и не у всех. Помню, после войны на вологодском стадионе «Динамо» вместо дальней трибуны около пруда была танцплощадка. Танцевали под духовой оркестр. Но летом 1946 года (или 47-го – точно уже и не помню) на стадионе появилось нечто новое: заиграл оркестр, который по нынешним меркам мог бы называться, вероятно, симфоджазом. Звучали новые модные танцевальные ритмы. Молодежь сразу перекочевала с других площадок на «Динамо». Поговаривали, что среди пленных в конце войны, оказался, чуть ли не полный состав оркестра Берлинского радио, призванный в армию Гитлера накануне краха по приказу о тотальной мобилизации. И оказался тот оркестр в Вологде.

Но вскоре на площадку вернулись наши духовики. Нашлись люди, написавшие «куда следует» о том, что советской молодежи не гоже плясать под фашистские дудки. Вот такая была музыка...

Конечно, были среди пленных и убежденные нацисты, вроде того рыжего, что заходил к нам с пианистом. Помнится, к одному из моих друзей попал немецкий офицерский фонарик: его принес отец парня, работавший в охране лагеря. Когда батарейки иссякли, мы извлекли вместе с ними со дна фонарика маленький портрет Гитлера, аккуратно завернутый в тонкую бумагу. Вера в фюрера прочно сидела в иных головах, настолько прочно, что некоторые ее исповедуют и по сегодня, да и не только в Германии...

А портретик тот ребята расстреляли! Да-да! Именно – расстреляли! У одного из нас была малокалиберная винтовка. Всей мальчишеской компанией пошли в пригородную рощу Кирики-Улиты и там стреляли в портрет с разных расстояний до тех пор, пока от него не остались одни ошметки.

Когда мы рассказали отцу об этом «расстреле», он после короткого молчания спросил: «А могли бы вы стрелять так же, если бы перед вами был не портрет, а сам Гитлер?». «Конечно!» – хором воскликнули мы все. «Ну, а если бы перед вами оказался не портретик, а владелец фонарика, могли бы вы стрелять?». Мы не были готовы к такому вопросу, тем более – к ответу на него.

Отец задал вопрос и медленно вышел из комнаты, а мой самый близкий друг Мирком Шекун после долгого общего молчания с каким-то восхищением произнес: «Вот что значит быть адвокатом! Всего один вопрос!».

Как жаль, что наше поколение над многими вопросами задумывалось позднее, чем следовало...