Девятнадцатый герой

Девятнадцатый герой

Можно любить, можно ненавидеть!

Одного нам не дано:

вычеркивать из Истории Имена.

Из частного письма

Каждый, кто знал их живыми,

Памятью этой богат.

Нурдаль Григ

Для меня эта история началась весной 1944 года в здании бывшего Вологодского путейского техникума, что стоит совсем недалеко от вокзала. В войну в нем располагалось отделение сортировочного госпиталя № 1165. Работала там моя мать, да и я иногда подрабатывал в высокой должности «подай-прими» внештатным санитаром «за похлебку». Однажды я получил от дежурной сестры задание: «Иди в офицерскую палату и напиши письмо танкисту с Украины. Да получше напиши, постарайся!».

Около палаты я увидел человека с забинтованной головой. Левая его рука кончалась культей чуть выше запястья. Из бинтов на правой торчали два пальца, кажется, мизинец и безымянный. Потрясло то, что он делал: зажимая в косяке двери пальцы, раненый всей тяжестью тела стремился согнуть их. А пальцы, очевидно, после долгого гипса совсем окостенели... От нестерпимой боли раненый страшно ругался сквозь зубы и падал лицом в подушку на подвинутую к дверям койку. Такая страшная «лечебная гимнастика» продолжалась, вероятно, долго, так как подушка была совсем мокрая...

Заметив меня, раненый спросил резко: «Тебе чего, хлопец?». Он лег на койку, закрыл глаза и велел взять в тумбочке полевую сумку с карандашом и бумагой. По неосторожности я рассыпал многочисленные ордена и медали. Награды к тому времени перестали быть диковинкой, не то, что в начале войны, но орден Суворова 3-й степени я увидел впервые. Его давали за полководческое мастерство только большим военачальникам.

Раненый беззлобно выругался: «Несчастливая это награда, а мы – летчики – народ суеверный!». Я задал сразу два вопроса: «Почему – несчастливая? И при чем здесь летчики: ведь вы танкист?». «Это теперь я танкист, а раньше летал. А на орден посмотри сзади». И я увидел на металле «№ 13»!

Когда письмо было написано, он бегло посмотрел его, сердито отчитал за почерк и ошибки.

Обстановка в двухместной палате все это время была напряженной. И мне, мальчишке, нетрудно было понять, что отношения между соседями далеко не приятельские. Летчик резко упрекал молодого соседа за то, что тот попал в госпиталь по пьяной драке, ругал всех и вся в тылу. Сосед огрызался, сказал, что за такие слова можно попасть за колючку или в штрафбат...

Последние слова вызвали бурную, почти истерическую реакцию: «Тебе ли, тыловая крыса, пьяница, меня упрекать? Ведь это я первым начал войну с фашистами! Это я 18 июня сбил первый немецкий самолет! Это меня приговорили к расстрелу! Это я сбил второго фашиста 22 июня! Это мой приговор не отменен до сих пор, хотя я за него заплатил кровью!».

Обрубки рук обхватили голову, он уткнулся в подушку, сдавленно и хрипло застонал. Я стал быстро собираться. Вдогонку летчик крикнул мне: «Приходи еще, мне много писем нужно написать!».

Случилось так, что на это офицерское отделение в следующий раз я попал лишь через неделю или две. Знакомая палата была пуста. Оказалось, что летчика-танкиста увезли в Москву на пластическую операцию, чтобы из двух костей предплечья сделать подобие клешни.

Я вроде бы и забыл об этой встрече. Но когда через двадцать лет в книге Константина Симонова «Живые и мертвые» прочел о сбитом в канун войны фашистском самолете, даже вздрогнул! А ведь я встречал того летчика... И знал больше, чем написано в книге...

В те же шестидесятые годы замечательный писатель и человек Сергей Сергеевич Смирнов вел на Центральном телевидении цикл передач «Подвиг», в которых рассказывал о судьбах неизвестных и забытых героев войны. Это он написал книгу о героях обороны Брестской крепости, воскресив многих из небытия, и среди других – нашего соседа по дому Анатолия Александровича Виноградова, человека тихого и скромного, работавшего кузнецом на одном из вологодских заводов. Оказалось, с первого часа войны Виноградов стал начальником штаба обороны Брестской крепости.

Сам испытавший в жизни много горя и несправедливости, Виноградов просто потребовал от меня, чтобы историю летчика, первым начавшего войну, я немедленно рассказал Смирнову: «Ведь если приговор так и не отменен, какой груз давит на психику этого человека! Может быть, он сегодня больше других нуждается в помощи!». Не сразу, но я сделал это – сначала по телефону, а потом и подробным письмом. Одно обстоятельство осложняло дело: я забыл фамилию героя. Помнилось, что она была украинская и только...

Оставалось искать в архивах имя владельца ордена Суворова 3-й степени за номером 13.

Ответный звонок С. С. Смирнова прозвучал месяца через два: «Я буду называть фамилии, а вы меня остановите, если что-то вспомните». На третьей фамилии я закричал в трубку: «Он!». И сразу услышал облегченный вздох Сергея Сергеевича: «А я боялся, что где-то может быть ошибка! Нет, все правильно – Белогуб Николай Данилович. Именно ему принадлежит орден. Теперь срочно запросим Министерство обороны о его судьбе».

Военные хорошо знали писателя. Ответ не заставил себя ждать. Мы узнали, что Белогуб не сразу после войны ушел из армии: он еще долго преподавал в танковом училище. Оказалось, что он переехал в Донецк.

На письмо Смирнова Белогуб ответил категорическим отказом от встречи. В письме чувствовалась душевная боль сильной личности. Было ясно, что Николаю Даниловичу сегодня очень тяжело. И тогда, бросив все дела, Сергей Сергеевич поехал в Донецк сам.

Встретил его почти слепой человек, в дугу согнутый тяжким радикулитом. Каждое движение причиняло нестерпимую боль. Долго он не соглашался начать разговор.

Но у Сергея Сергеевича, тонко знавшего солдатские души, был свой ключик к таким ситуациям. Он убеждал людей в том, что будет говорить не столько о их личных судьбах, сколько об их поколении... И разговор состоялся, больше того, он затянулся на несколько дней.

Вызванные Сергеем Сергеевичем врачи лучшей донецкой клиники сделали новокаиновые блокады. Человек ожил, распрямился. Окулисты, только услышав имя писателя, сразу приехали на дом к герою, выписали лекарства и долгожданную путевку в офтальмологический институт, пообещали лучших результатов в лечении. Оказалось, человеку можно было помочь!

Через месяц состоялась первая телевизионная передача о Николае Даниловиче Белогубе. Предупрежденный заранее, я с друзьями был у экрана. Коротко, по памяти перескажу судьбу героя. Первый комсомолец в деревне. Первый тракторист. Первый доброволец на шахтах Донбасса. Курсант первого в Донбассе аэроклуба. Первый студент-отличник на кафедре танкостроения в Киевском политехническом институте. По партийному призыву – в авиационное училище. Сорок первый год летчик-истребитель Белогуб встретил близ границы с Германией.

Как специалиста с высшим образованием, его включили в комиссию по списанию старых истребителей. Акт он подписывать отказался: считал, что, пока не пришли новые машины, оставлять летчиков без техники нельзя. Местное начальство строго наказало строптивого летчика, а он написал личное письмо товарищу Сталину.

Увидев очередной эшелон, направляющийся в Германию, он сказал: «Сегодня мы их кормим зерном, а завтра они нас – свинцом». Нашлись доброхоты. Началось разбирательство. Строгий выговор!

А война приближалась. Над аэродромом висели немецкие самолеты-разведчики. Приказ же был строг: «Не взлетать. Не поддаваться на провокации». Восемнадцатого июня Николай Белогуб заступил на боевое дежурство. Рация штаба почему-то молчала. Увидев немецкий самолет, он самовольно взлетел и решил посадить фашиста на наш аэродром. Маневр удался: на глазах всего аэродрома немец вынужден был приземлиться. Но в конце полосы он развернулся, дал газ и на бреющем полете стал уходить к границе. Догнал его Белогуб не сразу и в упор свалил на землю первой же короткой очередью. Упал самолет буквально в сотне метров от границы, да так, что виден был со всех сторон: и с нашей, и с немецкой. Никуда не спрячешь!

Арестовали Николая Белогуба тут же, на аэродроме, сразу после доклада начальству. Трибунал заседал двадцатого июня. Приговор – расстрел за провокацию к войне. 48 часов – на просьбу о помиловании, но он прошение подавать отказался.

Утром в субботу, двадцать первого июня, в камеру к смертнику вдруг пришло высокое начальство, а с ними – штатский человек в шляпе. Его все внимательно слушали: «командовал парадом» он. Спросил: «Вы товарищу Сталину о самолетах писали?». «Писал...». «А вот о ваших новых «подвигах» товарищ Сталин еще не знает. Придется доложить! Теперь же отправляйтесь домой, приведите себя в порядок, а в понедельник мы подумаем, расстреливать вас или нет...».

Потрясенный случившимся, Николай Данилович в тот же субботний вечер посадил в поезд на Москву молодую жену: не хотел, чтобы она переживала позор его расстрела.

Понедельника он так и не дождался. Ночевать в пустом доме не стал, уехал на аэродром, задремал в кабине своего истребителя... и попал под первую же бомбежку. Штаб рухнул сразу, самолеты горели, взрывы перепахали взлетное поле. На чудом уцелевшей в этом аду машине он взлетел и весь свой боекомплект всадил в немецкий «юнкере». Потом Николай Данилович скажет: «Если бы во мне в тот момент было меньше злости и больше расчета, я, вероятно, не одного, а трех-четырех мог сбить. Немцы действовали столь нагло и нахально, что даже и не думали об опасности. Это была моя самая простая победа в воздухе. Куда сложнее было дотянуть до соседнего аэродрома: бензин кончался, и горело все кругом».

Под первым бомбовым ударом сгорели и трибунал, и тюрьма, где он сидел, погибли многие его командиры и товарищи. Живые о приговоре не вспоминали. Своего «освободителя» в велюровой шляпе он больше не встречал. Летал почти ежедневно. Сбивал он, сбивали и его, но до осени ему везло. А в сентябре после тяжелого воздушного боя он посадил машину в полубессознательном состоянии: прострелили легкое.

Госпиталь дал заключение: к летной работе не годен. Он самовольно вернулся в полк, стал начальником штаба. Пробовал летать, но во время сложного боя из-за перегрузки на крутых виражах горлом хлынула кровь. Он понял, что для авиации теперь не годится.

Из госпиталя поехал в Москву. Добился, чтобы его послали в танковое училище как профессионального специалиста по двигателям. Через год он уже командовал танковой бригадой, кажется, на Ленинградском фронте. О подвигах его танкистов «Правда» напечатала большой очерк. Иконостас орденов на груди становился все богаче. Орден Суворова он получил за операции в районе Тихвина. И в тот же день шальной снаряд разорвался рядом, когда он выходил из командирского блиндажа. Тяжелые ранения в обе руки и в голову, контузия и новая длинная дорога по госпиталям.

Таково было содержание первой передачи С. С. Смирнова о Николае Белогубе.

Сразу после передачи я позвонил писателю. Все рассказанное в основном совпадало с тем, что хранила моя память с детства. Сергей Сергеевич предложил начать вторую часть передачи с «очной ставки»: он хотел, чтобы в прямом эфире встретились мы с Белогубом. Теперь категорически возражал я: скромная моя роль в судьбе Николая Даниловича практически стремилась к нулю. Он не мог помнить нашу мимолетную встречу: это для меня она была событием, а для него...

Но и здесь у С. С. Смирнова были свои доводы. «Десятки людей, как и вы, знают о сотнях неизвестных героев, но молчат: то ли забыли, то ли боятся в чем-то ошибиться, то ли просто не понимают, что о героях должны знать все. Я расскажу о вас, а мне напишут другие. И, может быть, я опять смогу быть кому-то полезен. Таков уж мой долг, мой крест!».

На том и порешили. Но встрече не суждено было состояться. Следующая передача прошла без нас и много позднее. Я расскажу сначала о ее содержании, а уж потом – о горькой причине, по которой рухнула задумка писателя.

Так вот, даже став безруким, не пожелал сразу проститься с армией Николай Белогуб: преподавал в танковом училище и ушел на инвалидность только через несколько лет после войны. Поступил на учебу в юридическую школу и стал судьей в Донецке. Славился своей принципиальной честностью. Купил домик-развалюху на окраине с участком невозделанной земли и превратил его в цветущий сад. Телевидение показало, как Николай Данилович копает землю лопатой со специальным черенком, держа его под мышкой, как ловко подрезает ветки дерева искалеченными руками. Занявшись селекцией, он вывел сорт вишни, который соседи так и называли «Белогубовка» за необыкновенно сладкие и крупные ягоды.

Но однажды в суде под его председательством слушалось дело военных преступников, полицаев, расстреливавших коммунистов и евреев в лагере под Донецком. Подробности дела настолько тяжело подействовали на судью, что случилось несчастье: прямо в зале суда он потерял зрение. Сказалось ранение в голову.

Контузия напоминала все чаще изнуряющими головными болями. Ночами спать не давали фантомные боли в культе. Ко всему добавился злой радикулит. Какое мужество нужно было иметь человеку, чтобы достойно переносить все мучения, физические и моральные! О боевых и жизненных подвигах окружающие быстро забыли. К тому же еще не складывались отношения с родственниками, больно насмехавшимися над его прошлым...

И вот в жизнь Николая Белогуба вошел Сергей Сергеевич. Еще до первой передачи появились спасители-врачи. А наутро после передачи приехали секретари обкома, представители исполкома, пионеры пришли строем с барабаном и знаменем. Из Киева прикатила бригада телевидения. Поток телеграмм и писем «Донецк. Белогубу» удивил почтальонов. Нашлись друзья-фронтовики, соседи по госпитальным койкам...

Больше того! Страна готовилась отметить 20-ю годовщину со дня Победы. По предложению Н. С. Хрущева был подготовлен проект Указа о присвоении звания Героя Советского Союза двадцати участникам войны. Был в этом проекте и Николай Данилович Белогуб. Об этом мне рассказал С. С. Смирнов.

Остро переживал Николай Данилович крутую смену в своей судьбе. Целыми днями он беседовал то с журналистами, то с детьми, то с приезжими друзьями...

Больной организм не смог долго вынести такого напряжения. Опять – головные боли, началась депрессия... Вернувшись с базара, жена нашла записку: «Прошу никого не винить, но у меня больше нет сил переносить физические мучения...» Николая Даниловича не стало.

Сергей Сергеевич Смирнов тяжело переживал случившуюся трагедию: он надолго слег с тяжелым сердечным приступом. К великому сожалению, ни Николай Данилович, ни его жена не сказали о глубоких депрессиях, случавшихся после контузий. Ведь и здесь можно было хоть чем-то помочь...

С Сергеем Сергеевичем лично мне так и не удалось встретиться, но в последнем телефонном разговоре он просил меня написать о нашем герое.

Еще раз вспомню фразу: «Воспоминания легче писать тогда, когда память уже начинает отказывать...». Может быть, есть неточности и в моем рассказе. Возможно, живущие в Вологде ветераны госпиталя №1165 что-то добавят к этим воспоминаниям. Тем же, кто захочет, рекомендую посмотреть газету «Правда» от 8 мая 1965 года. В указах о новых Героях к 20-летию Победы вы найдете только восемнадцать фамилий. Мой рассказ – дань памяти девятнадцатому. Кто был двадцатым, мне неизвестно. Может быть, кто-то вспомнит?

P.S. Через пару лет после первой публикации этого очерка я получил письмо от одного московского исследователя истории Второй мировой войны. Он сообщил мне, что, по его данным, двадцатым в этом списке было имя героя-подводника Александра Ивановича Маринеско, потопившего на Балтике самое крупное судно фашистской Германии «Вильгельм Густлав». Этой атакой Маринеско разом уничтожил более пяти тысяч фашистов, в том числе большую группу немецких летчиков-асов и несколько экипажей фашистских подводных лодок. Скрывшись от преследовавшей охраны, на обратном пути в базу А. И. Маринеско атаковал и потопил еще один фашистский транспорт – «Генерал Штойбен», вместе с которым на Балтийское дно пошли еще 3600 немецких солдат и офицеров. Таким образом, за один поход лодка «С-13» под командованием А. И. Маринеско пятью торпедами уничтожила целую немецкую дивизию!

Гитлер объявил Александра Маринеско врагом Германии и своим личным врагом, а в Советском Союзе героя ждали многолетние тяжелые преследования.

До безумства храбрый, до дерзости хитрый морской охотник, в боевых походах он был абсолютно спокойным, выдержанным, предельно требовательным к самому себе и к экипажу командиром.

Зато на берегу он был до крайности свободолюбив, до резкостей непочтителен к тыловому начальству, очень обидчив и до безрассудства влюбчив. Как о нем писал адмирал Кузнецов, «... в нем гуляла одесская вольница». Его лишили орденов и званий, выгнали с флота. И только все тот же писатель Сергей Сергеевич Смирнов в шестидесятых годах смог воскресить правду о подвигах героя-подводника. Это Маринеско должен был быть среди двадцати новых Героев. Но из указов 1965 года его имя тоже кто-то вычеркнул.

Высокое звание Героя Советского Союза было присвоено А. И. Маринеско посмертно еще почти через два десятка лет после того несостоявшегося Указа.