Еще немного – «о себе любимом»

Еще немного – «о себе любимом»

Меня война огнем не опалила.

По детству темной тучей проползла.

Нас в школе уважать учили силу

Добра и ненавидеть силу зла.

Сложно складывались в военные годы мои отношения со сверстниками. Отчасти мешали болезненность, неумение постоять за себя. С другой стороны, надо сознаться, что мне мешала «интеллигентность» не в лучшем смысле этого слова. Мамина любовь ко мне, ребенку единственному, в чем-то отрицательно сказалась на моем воспитании. Хотя я и не был в полном смысле этого слова «маменькиным сынком», но долго был огражден от мальчишеского мира системой запретов, а потому отставал от сверстников в ребячьих проказах.

Вот некоторые воспоминания тех лет, оставшиеся на канве памяти не всегда приятными крестиками.

Кажется, в 1942 году наша одноклассница принесла в школу коллекцию марок и стала раздавать ребятам. А я был заядлым филателистом. Мне досталась редкая серия, но одна из марок оказалась в других руках. Я очень просил того парня либо отдать, либо обменять недостающую марку. А он, почувствовав мою заинтересованность, вскочил на парту и закричал: «Или ты встанешь передо мной на колени, или я порву эту марку!»...

Учился парень плохо, заметно картавил, за что его часто дразнили. Силой и смелостью не отличался и потому был объектом насмешек в нашей среде. Звали мы его «балбесом», а ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то ему подчинялся.

Марку он порвал, а у меня не хватило смелости отлупить его. Чисто по-мальчишески я имел на это право и даже обязан был отлупить...

Марку он порвал, как свою судьбу: школу бросил, работал кое-как и где попало, женился и скоро семью оставил, встреч с одноклассниками он избегал всю жизнь. А потом просто спился и быстро погиб.

А в моей коллекции на этом месте – пробел. Даже тогда, когда я имел возможность приобрести именно эту марку, мне не хотелось ее видеть: возникали неприятные воспоминания.

Другой случай – еще более тяжелый. В 1943 году в классе появился новый парень. С первого же дня он стал называть меня не иначе как «...ты, жидовская морда» (хотя потом выяснилось, что его отец – еврей). Отношения между нами накалялись. Однажды на перемене он подставил мне ножку. Я упал и больно ушибся. Поднявшись, я ударил его по лицу.

Я не видел в тот момент, что он держал в зубах линейку. Линейка сильно повредила ему горло. Пришлось делать сложную операцию. Я очень испугался, но все произошло на глазах класса. После разбирательства я дома получил хорошую трепку от своего отца, а парня перевели в другую школу.

Через много лет, когда учился в московской аспирантуре, случайно в одной из научных лабораторий я столкнулся с человеком, который, услышав мою фамилию, резко встал и демонстративно вышел вон. Когда я спросил его имя, понял, почему в его лице показались мне знакомые черты... И думаю, что я не ошибся.

В годы войны и детские поступки отличались от проказ мирного времени. Мы с двоюродным братом решили летом сорок третьего податься на фронт. Тайком от родителей на товарном поезде мы тронулись в направлении Ленинграда.

До Череповца добирались почти двое суток, еще двое – болтались на череповецком вокзале, остались без продовольственных запасов и, в конце концов, оказались в военной комендатуре, откуда нас, грязных и голодных, препроводили в ВОШОР. Эта забытая теперь аббревиатура означала «Вологодская областная школа особого режима». Располагалась она в селе Юношеское Грязовецкого района на месте бывшего Павлово-Обнорского монастыря, в прошлом одного из богатейших на русском Севере.

Нас встретил там мамин друг преподаватель музыки Иван Павлович Смирнов. Из-за перенесенного туберкулеза его на фронт не взяли, а направили заместителем начальника ВОШОР. Это он по телефону сообщил о наших похождениях матери, потерявшей голову от «героической» записки: «Уехали на фронт».

Это он поддерживал в школе такой порядок и дух, при котором никто не сбегал из школы «особого режима», хотя в ней не было ни охраны, ни колючей проволоки. У него все мальчишки пели в сводном хоре. Иван Павлович со своим коллективом умудрялся вполне сносно по тем временам кормить ребят. Наш рацион пополняли рыба и раки, которых мы ловили в реках Обноре и Нурме. Ни имени директора ВОШОР, ни воспитателей – выздоравливающих старшин из грязовецкого госпиталя – я не запомнил. Зато дружбу с заслуженным учителем музыки Иваном Павловичем Смирновым мы пронесли через всю жизнь. Из ВОШОР нас вернули домой только к осени.

После смены множества хозяев в бывшем монастыре разместилась санаторно-лесная школа для детей, страдающих заболеваниями легких. Уже будучи заведующим кафедрой химии в пединституте, я организовал шефство над санаторием и школой. Однажды побывали мы в этом красивом месте с Иваном Павловичем Смирновым. Помню, как школьный врач и директор с гордостью показывали нам детей, всего за месяц прибавивших в весе от трех до семи килограммов. Лечило детей не только хорошее питание, но и замечательный воздух соснового бора, еще монахами посаженного правильными рядами, словно по линейке.

Дети попадали в санаторно-лесную школу, как правило, из не очень благополучных семей. Один из таких, обозленный на весь несправедливый взрослый мир шестиклассник поджег деревянное школьное здание. Спасая его, в огне пострадал, а вскоре и умер директор школы, прекрасный и заботливый организатор этого очень нужного заведения Константин Алексеевич Круглое. Так прекратила существование санаторно-лесная школа «Юношеское».