Воспоминания доктора медицины - 161

<......>

Каков он был как врач-лечитель видно из того, что наш же сослуживец Владимир Андреевич Тихомиров говорил мне не раз, что он на экзамене студенту 2-го курса поставил бы двойку, если бы он написал такой рецепт, какие обыкновенно писал Ураноссов. А нужно помнить, что Тихомиров был очень снисходительный экзаменатор и ставил двойку лишь в исключительных случаях, т.е. при полном непонимании дела. Ведь бывали же такие студенты, а к их группе относился и Григорий. Насколько наши с ним отношения были не натянуты, а нелепы, видно из того, что мы с ним не говорили ни слова друг другу, разве только в конторе, при посторонних свидетелях, а если иногда я проходил по коридору больницы, а он шел ко мне на встречу, так он, завидевши меня, бросался без всякой надобности в первую же открытую дверь в какую-нибудь палату и выжидал там, пока я пройду мимо, а затем выбегал и прятался в контору и запирался там на замок. Так у нас продолжалось дело четыре года. Очень милые отношения.

Тем не менее по службе нам приходилось встречаться, и эти встречи всегда носили чисто официальный характер, а когда приходилось выписывать что-нибудь для отделения, например, вату гагроскопическую или марлю для бинтов, он всегда разрешал выдать выписываемое в половинном количестве, например, я выписывал ваты один фунт, он разрешает выдать 1/2 фунта; я выписываю марли 10 аршин для бинтов, - он разрешает выдать 5 аршин. Руководясь этим сокращением, я следующий раз выписываю ваты 1/2 фунта, он разрешает выдать лишь 1/4 фунта, а марли я пишу 5 аршин, он сокращает до 2 1/2 аршин не заботясь о том, каковы будут бинты в 2 1/2 аршин и что из них можно сделать, годны ли они, а так же и какова будет вата, если в аптеке будут растрепывать фунтовые пакеты и делать их, отвешивая 1/4 фунта. Он всегда старался уколоть меня в самое больное место, указать мне на то, что у меня в отделении и даже в операционной не чисто, грязно. Он внушил эту мысль даже такому идиоту, как почетный опекун кн. Трубецкой, который однажды зашел в операционную, подошел прямо к шкафу с инструментами и, глядя туда через стекло, сказал мне: “Как у Вас тут нечисто, грязно”, - и указал на резекционные долота, рукоятки которых тоже металлические были отделаны в серый цвет, и только что положены после мытья их на полку; он вероятно думал, что и рукоятки инструментов должны блестеть, и когда я сказал ему про это, он отвернулся от шкафа и в смущении отошел от него, а Ураноссов, сопровождавший его, только покраснел (вероятно от досады) и пошел вслед за ним, что-то нашептывая ему, вероятно про меня.

Дело дошло до того, что он назначил ко мне в отделение фельдшера, никогда в жизни не бывавшего в больнице и, стало быть, не имеющего понятия ни об операциях, ни о дезинфекции; это был усердный, но неграмотный человек, которого я едва приучил писать слово “две” через ять, чему он много удивлялся и сперва даже говорил мне, что если писать через ять, то кто-нибудь пожалуй прочтет это слово не как “две”, а “двядь”. А перед этим он посадил ко мне фельдшером человека, который был лишь служителем в лазарете и не мог написать ни одного слова латинскими буквами, но так как сообщал все, что видел и слышал, что говорят в больнице, то скоро сделал его старшим фельдшером, хотя тот, как не учившийся ни в одной фельд-шерской школе, не имел на то никакого права. Этот quasi` фельдшер не скрывал того, что он наушничал Ураноссову и бывал для этой цели даже у него на квартире, и потому сослуживцы его немало посмеивались над ним и называли его ураноссовским телефоном, но он только посмеивался на их слова. Одни говорили, что он получает от Ураноссова за свои доносы поштучно, другие говорили, что огулом, но в точности знали об этом очень мало, а благоволение начальства к нему было очевидно.

Ураноссов считал себя почему-то знатоком строительного, особенно архитектурного дела, ввязывался в распоряжения по постройкам, потом оказалось, что и в этом деле он швах. Например. Опекунский совет решил, чтобы построить на земле, принадлежащей Павловской больнице, особые бараки (для кори, оспы, скарлатины, рожи, дифтерии). Решил; сделали. Послал архитектора в Петербург, чтобы осмотреть тамошние бараки для заразных, снять с них копию и сделать то же в Москве. Ураноссов почему-то ликовал, когда решили делать бараки на дворе Павловской больницы, здесь его деятельности, как десятника, был полный простор. Закладка зданий совершилось торжественно в присутствии всего Московского совета, члены которого, одни приехали сами, других привезли, а третьих уже принесли. Все они были разодеты в свои золоченые мундиры, обвешаны орденами и лентами, словом - цветник был невероятный. После молебна и закладки зданий был, не знаю от кого, завтрак всем опекунам и больничному персоналу. Стройка шла довольно быстро, а через год после выстройки в одном из бараков провалился потолок, а еще через год, приехавший инспектор Павлов разнес эти бараки ни к строю, ни к смотру, заявивши, что они хотя и сделаны по одному из петербургских образцов, но этот образец признан сведущими людьми совершенно негодным, не отвечающим требованиям гигиены и, обращаясь к нам, врачам, спросил, как мы могли одобрить такую странную постройку будто бы кто-нибудь спрашивал наше мнение об этом деле, которое было всецело в руках Ураноссова и кн. Трубецкого, т.е. того же Ураноссова. Этот же Павлов разнес и дезинфекционный огромный аппарат, купленный по сходной цене, как подержанный и которым Ураноссов хотел пустить пыль в глаза кому-то, особенно Трубецкому и всему Опекунскому совету. Аппарат оказался по инструкции своей никуда не годным, как недостигающим своей цели и потому-то и был продан по сходной цене, вместо того, чтобы идти в лом. Стало быть и тут Ураноссов сплоховал. Но зато он был неподражаем, когда делались водосточные колодцы и выгребные ямы: в этих случаях он лежал обыкновенно на брюхе на берегу такой ямы, свешивал в нее голову и оттуда указывал каменщикам: “Вот так, вот так. Подбавь еще цемента в ту вон щель. Хорошо. Помочи кирпич-то, помочи его, чтобы он всосал в себя цемент.” Тут он был на своем месте. Когда он задумал строить себе дом у Калужских ворот в Ризоположенском переулке, он весь отдался этому делу и не позже 10-ти часов утра уходил уже на свою стройку, которую вели те же подрядчики, которые работали и в больнице, но, вероятно, без всякой для себя выгоды, потому что он смотрел постоянно в оба глаза и не давал возможности обмануть себя. Когда дом был готов, он переехал в него из больницы, женившись вновь, так как первая жена его к этому времени уже умерла от чахотки, да и как было не умереть, живя с таким идолом? Переезд его в дом совершился на казенных лошадях, а чтобы скрыть это незаконное пользование, подводы вывозились не через обыкновенные ворота, а через запасные, как будто это могло скрыть что-нибудь. Смотритель (Богданов), конечно, не мог этому противодействовать, потому что был глуповатым и совершенно забитым существом. По переезде его дышалось в больнице не легче, потому что шпионы его остались здесь и аккуратно доносили обо всем, что делалось без него. Но все же он устыдился того, что об нем писалось во “Враче” и подал в отставку. Это было уже после того, как вступил новый опекун кн. Голицын.