<..........>
Так все продолжалось при жизни Левенталя, очевидно он не мог или не хотел расстаться с теми порядками, которых он держался 25 лет, а может быть он-то и завел их. Бороться с ними нужно было не мне одному, а всем служащим вместе; но мои сослуживцы относились к моим новшествам или индифферентно или с тайной насмешкой, и, когда я надел на себя сделанное мне белое полотняное пальто, в котором начал обход по палатам, так все сходились ко мне в отделение и немало смеялись над моим одеянием.
А один из сослуживцев, фельдшер Дмитриев, имевший свою корову, даже много лет спустя после моего поступления в больницу, надевал белое пальто только тогда, когда шел чистить свой коровник. Очевидно, он понимал, что такое пальто имело назначение сохранить его одежду от загрязнения. Так думал не один Дмитриев, но и некоторые врачи.
И только через 20-25 лет все поняли значение чистоты, особенно в хирургическом отделении. И во всех московских больницах было заведено правило, что никто посторонний не входит в операционный зал в своей одежде. А в клиниках, например, в хирургической клинике Дьяконова и в общине Красного креста на Ордынке, входя в операционный зал нужно было надевать тамошние резиновые калоши, потому что все время оперирования пол по временам поливался водой, да и можно ли было ручаться за то, что на подошвах нет никакой заразы. Гинекологи в увлечении асептикой дошли до того, что обрили у себя и усы и бороды, даже обрили головы. Недоставало только того, чтобы в порыве увлечения сбрить брови и повыдергать ресницы. Ведь на каждом волосе может таиться зараза... Пошатнулись прежние порядки со вступлением на должность Главного доктора нового лица, бывшего помощником Главного доктора в I-й Городской больнице, Григория Александровича Ураноссова. Как врач, он был ниже всякой критики, ему следовало бы занимать по его свойствам место смотрителя, но никак не врача. Он умел низкопоклонничать перед начальством и когда разговаривал с почетным опекуном по телефону всегда низко нагибался и шаркал ножкой, застегиваясь на все пуговицы. Он был чиновник вполне и все же не умел составить толковую бумагу, но зато ловко обманывал то же начальство, особенно почетных опекунов, так как они от старости своей уже ничего не понимали. Он делал даже подлоги в записных книгах, которые, если бы раскрылись, доставили бы ему много неприятного. В I-й Городской больнице радовались, когда стало известно, что он оттуда уходит, но у нас не радовались. А попал он к нам благодаря тому же барону Бюллеру, который еще при жизни Левенталя наметил ему приемника и, будучи в коротких отношениях с ним, присылал одного молодого врача, состоявшего при его Архиве Министерства Иностранных дел к Левенталю, чтобы спрашиваться о его здоровье, т.е. узнать, скоро ли он умрет. Этот молодой врач был Виктор Никитич (не знаю фамилии), свояк Ураноссова. Почему именно на это место не назначался никто из нашего Ведомства - не знаю, хотя было немало кандидатов вполне достойных. Тут-то вот и сказалось самоуправство почетных опекунов, против которых никто ничего не мог сделать. Я считал себя тоже в числе кандидатов, как и Владимир Андреевич Тихомиров, бывший уже экстраординарным профессором; оба мы были доктора медицины, у каждого были свои заслуги, но на нашей стороне не было почетного опекуна, который всецело стоял за Ураноссова, видя его главное достоинство в том, что он был тогда уже статским советником. Я нашел себе некоторую протекцию в Петербурге: мой хороший знакомый Николай Иванович Щукин, племянник известного профессора С.П.Боткина, просил своего дядюшку замолвить за меня словечко во Дворце, и он замолвил, но только фрейлине императрицы Марии Федоровны Озеровой, но этого мало было, и Бюллер, возвратясь из Петербурга, вызвал меня к себе и сообщил мне, что фрейлина Озерова отзывалась обо мне с очень хорошей стороны, а он, стало быть, все же сделал по-своему и не обратил внимания на ее ходатайство. В этом он видел свое преимущество и силу большого чина. Оказалось, что права пословица, говорящая, что будто бы рыбак рыбака видит издалека. Он посадил к нам такого же чинаря, как и он сам. Теперь стало жаль Левенталя, что он умер слишком несвоевременно, ему бы умереть немного позже, когда будет другой поч. опекун или раньше, пока был опекуном Батюшков или кто-нибудь другой, а только не эта баронская крыса.
Свободное копирование
