Перейду теперь к жизни самой больницы. Во главе ее стоял Левенталь, как Главный доктор. Он унаследовал свое место от отца, бывшего в больнице тогда, в должности главного доктора 40 лет, и в прошении его на это место он просил определить его в память отца (я читал сам это прошение). Должно быть у него лично не было никаких заслуг, иначе он не ссылался бы на отца, а выставил бы эти заслуги в прошении. Его отец Густав Иосифович был, кажется, из взятых у Наполеона I пленных, по рассказам знавших его, был очень маленького роста, говорил до смерти с немецким акцентом, был похож на обезьянку и, несмотря на все это, пользовался большим успехом у московских дам своего времени и огромной практикой; он ездил всегда или на четверке или на шестерке лошадей; таков тогда был обычай у врачей: чем больше значения придавал себе врач, тем большее число лошадей впрягалось в его экипаж и соответственно этому, тем дороже оплачивался его визит, а про молодых, не подчинявшихся этому обычаю москвичи говорили: “вот ведь какой человек, ездит на одной лошаденке, а какой знающий человек”.
Те порядки, которые я застал в больнице, были заведены еще Левенталем-отцом и культивировались сыном. Замечательно было то правило, которого строго придерживались в больнице, а именно: если больной поступал утром, ему в день поступления не давалось никакой пищи на том основании, что на его долю не было отпущено вчера вечером продуктов, а если он поступал после составления ведомости, т.е. после 12-ти часов дня, то он получал первую пищу лишь послезавтра, хотя он болел от истощения, т.е. голодал. Стало быть, каждый больной проводил в больнице двое суток без пищи. С этим можно было еще мириться, если больной был в бессознательном состоянии (ну хотя бы тифозный), а каково положение такого больного, который поступил по поводу какого-нибудь травматизма, например перелома голени? Ему не есть трое суток трудновато. Затем выздоравливающих отпускали из больницы только на завтра, и на завтра же ему(им) не выписывали порцию, а иногда, в экстренных случаях отпускали из больницы в день выписки, и это называлось “выписан одним днем”. Что это за выражение? Русское ли оно? Где его начало?
Кормление больных было самое ужасное, и как это могло быть, что на него не обращалось должного внимания? Я думаю, что это зависело от того, что к 11 часам визитация врачей уже должна была быть окончена, и врачи, кроме дежурного, уходили из больницы, а пища раздавалась лишь в 12 часов. Стало быть, врачи и не видали, чем кормят их пациентов, вверивших им свое здоровье и свою жизнь.
Я, как принявший на себя заведование мужским хирургическим отделением, задерживался иногда довольно долго в больнице, особенно если производилась в какой-нибудь день операция, и, стало быть, мог видеть, чем кормят больных. С первых же дней я был поражен этой пищей, и дал себе самому слово добиться улучшения ее, во чтобы то не стало. Но я видел уже, что производить здесь ломку направо и налево было невозможно: скорее меня самого сломают, чем я пробью эту крепкую стену, которой окружена вся больница. И я начал вести дело постепенно, но упорно, постоянно, говоря Левенталю, что пища у нас недостаточна, что нужно ходатайствовать об увеличении ассигновки на содержание больных, хотя бы ввиду того, что стоимость пищевых продуктов возрастает, что если раньше можно было накормить человека на 15-17 копеек, то теперь он на эту сумму сыт не будет. Этот последний аргумент подействовал, кажется потому, что и само начальство по собственному карману убедилось в правоте его, но это было года через три и даже больше после начала моих хлопот, незадолго до смерти самого Левенталя. Сделано было распоряжение о том, чтобы была комиссия для составления нового расписания порций больных и о пересмотре старого довольствия. В эту комиссию вошли: я, как инициатор всего дела, в качестве председателя и двое врачей - Рещиков и Репман, и письмоводитель Халютин. Репман вперед сказал, что он ездить в больницу для заседаний в комиссии не будет, а подпишет все, что она выработает. Обошлись без него. Мы просидели над расписанием несколько вечеров, выработали новое расписание, по которому в состав кушаний входило гораздо больше прежнего жиров и белков, и количество хлеба, а так же и молоко, но за то содержание больного обходилось уже в 22 коп. в день. Кроме того из этой же суммы получали обед дежурный ординатор, на которого отпускалось бы 50 коп. в день и фельдшер, на которого 40 коп. Это расписание было утверждено почетным опекуном уже при новом Главном докторе Ураносове и действовало больше 25 лет. Теперь, когда цены поднялись на все пищевое до невероятной высоты, оно должно быть, не действует.
Лица, близко стоявшие к казенной кухне увидали во мне своего врага, который может затронуть их личные интересы, и старались окольным путем подкупить или задобрить меня, а тафельдеккер Вадиков своевременно умер. Я стал добираться не только до качества продуктов, но и до количества их, и тут совершенно случайно вскрылось оригинальное явление. Ежедневно отпускалось много порций гречневой каши и на обед и на ужин, всего не меньше 150 порций. Я спросил в кухне, как они отмеривают крупу для каши. Мне показали, что для ускорения отмеривания у них существует мерка - кадочка дубовая, на которой выжжена цифра 1843, т.е. год ее приобретения, что в нее входит крупы ровно на десять порций, если насыпать под гребло; а если кашных порций столько, что число их не делится на 10 без остатка, напр. 84, то 4 ф. отвешиваются на весах. Что сомневаться в верности этой кадочки нельзя уже потому, что она действует давно, за 3 года до моего рождения.
Но я с комиссией все же усомнились в правдивости этой кадочки, велел отмерить мне крупу на десять порций, для чего ее наполнили, но не под гребло, а с небольшим верхом и поставили на весы. Оказалось, что кадочка показала безупречно то количество веса, которое по расписанию нужно на 10 порций. Но так как варится только крупа, а кадочка остается не вареной с 1843 года, я велел высыпать крупу во что-нибудь, хотя бы в салфетку и снова свесить крупу. При этом взвешивании зерна оказалось достаточным по расписанию не на 10 порций, а только на 8, а кадочка отдельно весила два фунта. Стало быть от каждых 10 порций зерна не поступало в котел 2-х порций, т.е. 20%. Если считать, что от каждой порции оставалось зерна 20% или 1/5 часть, что от 150 порций в день оставалось в экономии крупы на 30 человек, а по весу согласно расписанию, приблизительно фунтов5-6, что составляет в месяц 150-180 фунтов, т.е. 3 1/2 - 4 1/2 пуда в месяц, а чем больше кашных порций, тем больше и экономии крупы.
Все это было запротоколено и заявлено Главному доктору, но заявил ли он сам почетному опекуну - неизвестно. Скорее всего, что промолчал, потому что ответственность падала ведь и на него, что он смотрел все двадцать пять лет пока служил, как у него под носом было такое бесцеремонное воровство. Тут-то и раскрылась причина, дозволявшая человеку, получавшему 5 рублей жалованья, держать свою лошадь и кучера. Считая, что пуд крупы стоил только 4 руб. в год, составлялось экономии и поступало в чей-то карман от170-220 рублей от одной только крупы, а от хлеба утаивая только по 1 золотнику от фунта и того больше, потому что невозможно требовать от человека, чтобы он мог отрезать именно 96 золотников, а не 95, а если эта ошибка допустима, то почему не разрешить и 94 зол. вместо 96.
А что давала экономия говядины? Ведь она доставлялась с костями, которых в нашей говядине бывает обыкновенно четвертая часть. Тут уловить вора можно лишь тогда, когда сырое мясо будет взвешено, положено в котел и вынуто из него и разделено на порции в присутствии контролера, неуклонно следящего за судьбой говядины и не спускающего с нее глаза ни на одну секунду, а если он отвернется или выйдет из кухни хотя бы на две минуты - он может быть уверен, что его обманут. Та же судьба и с сеном, и с овсом и с керосином, а ремонт здания, особенно переделка полов, т.е. замена старых досок новыми тоже чего-нибудь стоит. Это делалось так: полы вынимались, нижняя сторона их выстругивалась и они клались на свое место краской старой вниз (чтоб не сырели?), а в это же время усиленно стругались половые доски на дворе, но для какого-то другого дела вне больничной усадьбы. Тут уже была экономия и подрядчику строителю. И так шло дело из года в год, и все были довольны и невозмутимы. Но дернул же черт меня впутаться в это дело и раскрыть глаза кому следует. Но и тот, кому следовало знать все это, оказалось, если не знал вполне все это, то подозревал и смотрел на все сквозь пальцы, лишь бы не тревожили его самого и не связывали с подобными делами его имени, а главное - не болтали бы об этом нигде. Так дело шло все время, пока был жив Л.Г. Левенталь. Сам он был когда-то хороший, знающий врач, следил за наукой и, благодаря хорошему знанию иностранных языков, делал много рефератов по разным вопросам, особенно в терапии, но в последние годы, когда начал болеть хроническим воспалением легкого, все забросил, не посещал уже ни Городскую думу, в которой состоял гласным, ни человеколюбивое общество и его лечебницу, в которой он был деятельным членом, а оставался лишь в должности Главного доктора больницы; но и тут далеко не ежедневно посещал ее, и все бумаги и истории болезней выходящих больных относились ему для подписи на квартиру. Он приходил в больницу лишь в те дни, в которые приезжал почетный опекун управляющий больницей, но это делалось не чаще, как раза два в месяц. Так что все дело шло как-то само собой, а иногда ему нашептывала кое-что надзирательница А.И.Очкина, бывавшая ежедневно у его жены и сообщая обо всем, что делалось в больнице, представляя все в собственном освещении. Конечно, темой для этих сообщений был в первое мое время я, со своими протестами и нововведениями, которые шли вразрез со старыми порядками, особенно с желанием наблюсти чистоту действительную, а не закрытую простыней.
Свободное копирование
