Эти воспоминания были бы не полны, если бы я не упомянул еще и знакомых: ведь бывали же минуты и даже часы, когда я отрывался от университетских дел. Вот об этих-то знакомых я и хочу сказать. Про дом Оболенских я уже говорил раньше, описывая свое существование на первом курсе. Когда был на втором курсе, я случайно, кажется на улице, познакомился с Борейша, мужем и женой, только что приехавших из Костромы или Владимира, где он окончил гимназию, а она была все время гувернанткой в каком-то семействе; они недавно повенчались, потом кто-то из костромичей говорил мне, что она была его гувернанткой, держала его очень строго в полном повиновении и приказала ему жениться на ней, что он и исполнил. Так ли это было или не так - не знаю, но что она сторожила его и теперь - это верно, потому что я сам бывал нередко свидетелем того, как она сторожила его, употребляя обычную фразу: “Митя - учись”. Он производил впечатление какого-то старичка, хотя был и молод: бороденка едва пробивалась, обещала быть жиденькой, рыжеватой, волосы на голове были тоже очень редкие, особенно надо лбом, стало быть, начиналась лысина, которую приписывали тому, что она таскала его за волосы и выщипывала их. Потом, со временем, он становился все более похожим на скопца. Он был зол к посторонним, но вполне раб своей супруги. Он получал в это время пенсию, которая была дана правительством потомкам его деда, бывшего комендантом в Смоленске, когда туда входил после упорной осады города Наполеон I-й. Крепость долго не сдавалась благодаря деятельности коменданта и, когда наконец сдалась, Наполеон, принимавший сам участие в осаде ее, велел, в пылу гнева, повесить коменданта, что и было сделано на остатках стены. За это упорство деда весь род получал пенсию, которая делилась поровну на всех членов рода до тех пор, пока она становилась совершенно ничтожной, доходившей кажется до рубля. Митя Борейша получал около ста рублей в год. Наталья Алексеевна, так ее звали, занималась и тут уроками, подготовляла ребятишек у себя дома, не желая оставлять Митю дома одного, что бы он не нашалил. Она была, как и он, небольшого роста, с наклонностью к округлению, с быстрыми, подвижными глазами, но вполне прилична, как и следует быть гувернантке. Оба они мало читали, а вернее ничего не читали, кроме учебников, которые заучивались. Выходили из дома тоже редко, разве лишь на прогулку, но зато он должен был бегать всюду по ее приказу или поручению; все время пока они жили в Москве, он должен был каждое утро сбегать в булочную Филиппова на Тверской улице за калачом для супруги, так как иной хлеб она не могла кушать. Ревнива она была до невероятности и раньше, во время студенчества Мити для проявления этого чувства не было никакого повода, а потом, когда он по окончании курса сделался ординатором у Коха, ревность ее расцвела полным цветом. Бывали случаи, что когда он, живя уже в хорошей квартире как врач, принимал пациентов, она сидела в другой комнате за дверью, подслушивая, что говорила больная, и если находила, что та говорит лишнее или неудобное, по ее понятию, свободно отворяла дверь в кабинет и резко обращаясь к больной, почти кричала ей, что бы она не смела говорить о подобных вещах, так как это развращает ее Митю. За достоверность подобных выходок ее можно ручаться, она не отрицала, когда ее спрашивали, правда ли это, но и не утверждала. Она поставила себе целью выдвинуть мужа в люди, познакомить его с лицами более или менее высокопоставленными, создать у себя хорошую обстановку, а за этими хлопотами забыла позаботиться о том, что бы он был поумнее. Он на всю жизнь остался невеждой во всем, чего не успел выучить в университете. Счастье ему все-таки везло: по окончании курса он поступил ординатором в акушерскую клинику и, благодаря этой фирме, пользовался хорошей практикой до тех пор, пока не разобрали его, и, если бы не мешала этому Нат. Алексеевна, получил степень доктора, опять благодаря тому, что она трепала его за вихор. Когда в Москве дела пошли хуже и он отслужил определенные для ординатора три года, они переехали в Кострому, где он занял место Главного доктора в земской губернской больнице и имел дерзость управлять больницей, а потом, когда там произошел какой-то скандал, благодаря неуживчивости его и нетактичности, он должен был оставить это место, продать карету, которую привез с собой из Москвы и наконец выехать из Костромы; но и тут счастье не покинуло его: он скоро получил место врачебного инспектора в Самаре, а глупость его развернулась еще более и он вынужден был выйти в отставку. Это случилось во время голода там или бывшей холеры в Поволжье. С тех пор ничего не слышно о нем. А когда он был еще в Самаре его отношения к супруге до того обострились и нравственность его до того испортилась, что жена должна была покинуть его, уехала в Москву, так как он стал открыто неверным ей, завел себе другую подругу жизни “девку”, как она горько жаловалась мне, встретившись со мною в Медицинском клубе. Замечательно то, что этот разъезд супругов произошел после более чем 20-и летней совместной жизни. Умерла она в меблированных комнатах, где-то у Арбатских ворот, в которых жила в последнее время; всеми покинутая, не примиренная со своим мужем, о благоденствии которого хлопотала всю жизнь, и который отплатил ей так жестоко. Не выдержал врачебный инспектор над собой постоянную опеку, хотя и был изрядно глуп. При ней был последнее время лишь племянник его, юнкер, который и хоронил ее на кладбище Скорбящего монастыря. Мы с Антониной Николаевной были на этих скромных похоронах, о чем я писал в Самару ее Мите, но от него не получил ответа.
Кроме Борейша я иногда бывал еще у артистки Малого театра Надежды Дмитриевны Никулиной, тогда еще очень молодой, но уже пользовавшейся громкой славой. Это была очень талантливая артистка в ролях молодых, наивных девиц. Особенно она была хороша в пьесах Островского, например в “Доходном месте”. У нее мне приходилось встречаться с Островским, Садовским (Провом Михайловичем), с Живокини и Шумским. Она всегда разучивала свои роли перед большим зеркалом, трюмо, всегда следя за интонацией голоса, не стесняясь ничьим присутствием. Бывавший при этих разучиваниях Шумский всегда руководил ею. Вне театральных занятий это была очень любезная, внимательная особа, отзывчивая на все доброе, делавшая много добра, но так, что она оставалась в тени, как будто бы это не она сделала. Она вышла замуж за человека вполне недостойного ее, какого-то хлыща, Дмитриева, и скоро должна была раскаяться. С отъездом моим из Москвы знакомство наше прекратилось само собой.
Кроме Никулиной я был хорошо знаком с артистом Малого театра по драматическим ролям Решимовым, который не поступивши еще в театр и не получивши еще отставку от военной службы, около месяца жил с нами в Челышах, в нашем номере, так как у него не было средств на собственную квартиру.
Других знакомых я не припомню теперь, но их было вообще немного, так как все время было занято факультетскими делами и лишь изредка мы позволяли себе некоторые отступления от них. Все, что делалось в театре, мы знали очень хорошо благодаря тому, что у нас были знакомые из театрального мира и были большие любители театра, как, например, наш же земляк по Тамбову, Николай Васильевич Давыдов, женившийся потом на одной из балерин, Карпаковой. Он посещал театр очень часто. Какие там были певцы, что и кого они пели, мы знали отчетливо; доставать билеты в театр мы могли при содействии артистов, или кассиров, которые к студентам тогда благоволили, да и студенты были тогда не такие, как теперь; тогда больше занимались наукой, а не политическим развитием фабричных рабочих масс, не подготовляли революцию, от которой пришлось нам так солоно под конец нашей жизни.
Свободное копирование
