Хирургическую клинику, как я уже сказал, вел заслуженный профессор Вас. Львович Басов. Представьте себе высокую фигуру, одетую всегда в синий форменный фрак, который кажется сросшимся с ним. Гладко выбритый, седой, судя по тому оттенку кудреватых волос, которые обрамляли его затылок, оставляя оголенной всю голову, с золотыми очками на носу, поверх которых он иногда язвительно или ядовито улыбался. Говорил он всегда чистейшим русским языком, требовал от студентов, чтобы они правильно выражались в составленных ими историях болезни, не допускал никаких неточных определений размеров, например, если студент читал, что у больного находится на таком-то месте опухоль величиной с яблоко, он непременно спрашивал: “А какое? китайское или антоновское? Ведь они разной величины”. Если студент говорил, что у больного замечается, например, краснота или опухоль на плече, не обозначая на которм - правом или левом, он, очень хорошо зная на котором именно, раскрывал здоровое и , обращаясь к читающему, говорил: “Господин куратор, Вы меня ввели в заблуждение. На плече у больного я не вижу ничего особенного, здесь все здорово”. И этим самым указывал на то, что нужно было точно обозначить, где именно краснота.
Когда я служил уже у него ординатором, через шесть лет по окончании курса, один студент читал перед ним историю болезни и между прочим сказал, что сегодня утром у больного болела нога, а потом прошла. Он, обращаясь ко мне довольно громко, так чтобы слышали все присутствующие, спросил: “Иван Ильич, Вы не заметили, куда прошла нога? На листах для истории болезни хирургической клиники у него была особая графа (Epicrisis), в которой нужно было писать свое замечание, если были наблюдаемы какие-нибудь изменения в течении болезни. Эти Epicrisis`ы были камнем преткновения для многих студентов и нужно было видеть, какое удовольствие выражалось у него в глазах, когда эти заключения писались правильно, видимо, студент понимал дело. Он никогда не возвышал голоса, говоря с ординаторами или студентами, а особенно с больными, даже и в том случае, если студент делал заведомую глупость или обман. Например, один студент не успел написать историю болезни, Басов потребовал больного в аудиторию, а вместе с ним, стало быть, и студента-куратора. Куратор надеясь на свою ловкость и способность говорить, стал подробно читать историю болезни, держа чистый лист бумаги перед глазами, опасаясь перевернуть лист на другую сторону, читал он довольно долго, дочитал до предсказания, но тут что-то запнулся на мгновение. Басов давно уж начал что-то ядовито улыбаться и, в момент запинки студента, встал, подошел к студенту и стал смотреть к нему на бумагу и наконец попросил дать ее ему. Студенту ничего не оставалось как только дать бумагу. Басов взял бумагу, начал рассматривать ее наклоняя голову то направо, то налево, посмотрел и сквозь ее и не найдя на ней ни слова, возвратил ее студенту, говоря: “Вы что-то остановились, я хотел помочь Вам, но не могу, история написана симпатическими чернилами, видимыми лишь Вам одним”. Студент, конечно, был сконфужен, и чтение прекратилось.
Такого же свойства он был и раньше, и всякий год выделывал какую-нибудь подобную заметку со студентами, решавшимися на мальчишеские выходки. Особенно в этом отношении отличались жидки и поляки, наглость которых иногда доходила до невероятных пределов, о чем расскажу впоследствии, когда буду говорить о службе моей в Кинешме. Читал он довольно монотонно, вставляя в речь и примеры больных, которых он наблюдал в I-й Градской больнице, где он был главным доктором много лет, и в университетской или, как он выражался Рождественской клинике.
Когда я учился, тогда еще не было ничего известно о стрептококках, гнилостных бактериях, о возможности заражения раны нечистыми руками или инструментами; тогда не было и слова “дезинфекция”, инфекция, дренаж и т.п. Тогда еще верили в то, что есть счастливые хирурги и несчастливые, то же как верили и то, что каждый госпиталь обладает своими особенными свойствами и даже проф. Склифосовский написал свою диссертацию под заглавием: Hospitalismus, т.е. особые свойства госпиталя, а в Патологии хирургической было отмечено особое хирургическое заболевание “Госпитальный антонов огонь или гангрена”, как один из спутников всякой раны. Все эти спутники раны, которых мы боимся так теперь, бывали и тогда, ну конечно чаще, чем теперь, когда мы научились как нужно бороться с ними и даже предупреждать их появление. Но все же и тогда бывали нередко случаи, что раны заживали без нагноения (per primam intentionem). Уход за раной состоял в ежедневном перевязывании ее, закрывании ее корпией, которую щипали или сами больные, или сиделки, а ни ординатор, ни тем более профессор никогда и не видели материала, из которого она готовилась. Как рана, так и корпия смазывалась разными мазями, которых было много и для применения каждой из них было свое особое указание, на что Басов указывал в своих лекциях. Знал он это отчетливо и требовал того же от нас - студентов.
В Совете факультетском и университетском он всегда открыто выражал свое мнение, никогда никого не уговаривал, не старался убедить, зная, что он имеет дело не с малолетками, а с профессорами, а при заключении обсуждений всегда говорил: “Пусть будет так, как угодно факультету”. В делах явно несправедливых он всегда открыто выражал свое мнение. Конечно не в такой грубой форме, как выражался Матюшков, а в мягкой, деликатной. Он первый подписался под тем адресом-письмом, адресованном профессору Любимову в котором выражалось пожелание, чтобы он оставил университет в виду его деятельности, подрывающей самостоятельность Совета и направленной на то, чтобы подчинить ее всецело Министерству. Любимов конечно после такого адреса тотчас уехал в Петербург жаловаться министру, но все же в отставку ушел, а Басов получил от министра выговор. Влияние его в Совете было настолько велико, что если бы он не подписал этот адрес, то пожалуй не подписали бы и многие, а тут стояла его подпись первого, на что в Министерстве обратили особое внимание. В частной жизни это был увлекательный, веселый собеседник, говорун, даже либерал. Он был всегда отзывчив на все доброе, не гнался подобно Захарьину за наживой, не назначал себе какую-либо плату за труд, а довольствовался тем, что платили сами больные. Еще одна черта его деятельности: если его приглашали на консультацию к больному, он спрашивал, состоятельный ли больной или бедный, а если говорили, что бедный, он ехал к нему тотчас же, хотя бы в самый глухой закоулок Москвы; если же наоборот говорили, что больной очень зажиточный или богатый, он всячески откладывал свою поездку. Ввиду всего этого, он будучи более 40 лет профессором университета и около 20-ти лет главным доктором I-й Градской больницы, имея хорошую большую практику в Москве, оставил после себя состояние не превышавшее 80 тыс. руб., которое состояло в аптеке (на Страстной площади против памятника Пушкину) и подмосковной дачи - Жуково, где он разводил землянику. На улице его можно было узнать издали: он ездил всегда на паре лошадей (в дышло) таких старых, что глядя на них становилось жаль, зачем на них ездят; сидел он всегда в глубине экипажа прямо, почти вытянувшись, шляпа - цилиндр старинной формы была всегда сдвинута на затылок, очки почти на конце носа, руки вложены в рукава шинели или шубы и сложены на животе. Роль прислуги у него всегда исполнял какой-нибудь древний старик, взятый из богадельни, одетый в богадельный серый халат, всегда с угрюмым лицом. Застать его дома можно было лишь в назначенное им время, иначе можно было бы приходить к нему несколько раз и все не заставать дома. Мой приятель доктор П. П. Отрадинский рассказывал мне, что однажды летом он приходил к нему несколько раз, чуть ли не целую неделю ежедневно в разное время дня, желая пригласить его на консультацию и все не заставал дома; он потерял терпение и с досадой спросил старика богодельщика, да когда же можно застать дома доктора? А кто же его знает, отвечал старик. Иной раз встанет утром и уйдет из дома, думаешь он пошел бриться или в булочную, а потом глядь, он уехал на дачу, это за 12 верст от Москвы. Вот и жди его.
Он был старый холостяк и жил один. Из родных у него был лишь один племянник Вас. Петрович Басов - директор 5-й Московской гимназии, к которому перешло и все его состояние вместе с большой библиотекой по хирургии на русском и иностранных языках, пожертвованной Вас. Петровичем Томскому университету.
Я был впоследствии знаком с Вас. Петровичем, лечил его от рака желудка, от которого он и умер, и вместе с ним мы писали положения о получении премии с капитала, пожертвованного им в память дяди за лучшее сочинение на тему заданную факультетом по отделу хирургии, причем первая (по очереди) тема должна быть по клинической хирургии, преподавателем которой много лет был покойный, но насколько мне известно до сих пор (1921 год) медицинский факультет не удосужился дать такую тему, а потому и сочинение на нее не было представлено. Так хорошо отнесся факультет к памяти своего сочлена, прослужившего университету 45 лет.
9 октября 1879 года исполнилось четвертое пятилетие его службы в звании заслуженного профессора и в этот день он был избран вновь на пять лет всем Советом университета, причем лишь два голоса были против него. Числа 20 или 21-го декабря он читал свою последнюю лекцию четвертому курсу. Чтение было по поводу литотаний по разным способам (волокон, надлобковая) и до такой степени увлекательное, что по окончании ее студенты наградили его бурными продолжительными аплодисментами, чуть ли не в первый раз в его жизни. Старик был видимо тронут таким прощанием перед рождественскими каникулами, покраснел. глаза его замаслились, стали влажными. Дня через два после того он слег в постель и уже не вставал до конца жизни. К нему допускался лишь племянник его Вас. Петрович, который много просил его пригласить кого-нибудь из врачей, но больной упорно отказывался от них, не принимал никаких лекарств и пил только квас небольшими глотками. Наконец пришла мысль пригласить Ив. Федоровича Клейна, исполнявшего тогда должность декана по какому-то случаю, Клейну сказали в чем дело, просили его придти, поговорить с больным, как бы не зная того, что он болен, о факультетских делах и сказать свое мнение о том, насколько опасно его положение. Старик допустил его к себе, разговаривал, понял вероятно цель прихода Клейна и, когда тот уходил от него, он, прощаясь с ним, пустил вдогонку ему замечание: “дипломат”. Клейн вынес предположение, что у него Pericarditis, и что положение больного очень опасное. Через два дня больной встал, надел свою енотовую шубу и сел к письменному столу. На вопрос племянника - куда он собрался идти? Он отвечал одно и тоже несколько раз: “ Далеко, очень далеко-с. Потом с вами увидимся там. Далеко!” и, сказавши это, сидя в кресле умер. Это было 30-го декабря. Весть о его смерти быстро разлетелась по городу. Я был в это время в Путятине, куда приехал с семьей перед отъездом моим за границу, и 1-го января получил телеграмму от Мих. Ив. Дружинина, извещавшую о смерти Вас. Александровича и, конечно, немедленно выехал в Москву и назавтра был уже на месте. На похоронах его была масса студентов, которые несли его гроб всю дорогу на руках от университета, где его отпевали, на Рождественку и на Ваганьково кладбище, где он и похоронен близ самых рельс Смоленской дороги.
Не могу умолчать о том, что когда близилось время к 9-му октября в Московских газетах почти ежедневно помещались телеграммы из Петербурга о том, что тамошний профессор Ник. Вас. Склифосовский сделал с успехом грандиозную операцию, чуть ли не отрезал кому-то голову и вместо нее представил другую. Телеграммы эти писались очевидно с той целью, чтобы подготовить профессоров к выборам Склифосовского в случае, если Басов не будет вновь избран, но так как избрание состоялось телеграммы дальше были не нужны и прекратились, как будто бы Склифосовский перестал оперировать. После смерти Басова Клиника была поручена временно Синицыну, а потом Новацкому и, наконец, был избран Склифосовский. При его избрании немало отреагировали Захарьин и Бабухин, а может быть и еще кто-нибудь.
К воспоминанию о Басове, мне придется еще раз вернуться впоследствии, теперь же перехожу к воспоминаниям о других лицах.
Свободное копирование
