Из деревни я возвратился в Москву значительно пополневшим и поздоровевшим, настолько, что сожители мои Анохин и Надеждин удивлялись тому, насколько я пожирнел. Я привез с собою чистыми деньгами 150 рублей и, кроме того, у меня залежалась стипендия за все время каникул в 50 рублей, стало быть, это был целый капитал. В ознаменование такого события я угостил своих сожителей обедом в ресторане, и все остались довольны.
Наступило время занятий в клиниках, главным образом терапевтической и хирургической. Первую вел проф. Гр. Ант. Захарьин, известный московский врач диагност и практик, а вторую хирургическую клинику - уже тогда маститый хирург Вас. А. Басов. В клиниках Захарьина мы очутились как в неведомой стране: мы не знали как подойти к больному, что спросить его, как выслушать его. Тут-то и сказалась наша неподготовленность за отсутствием преподавателя диагностики. Совсем другое дело было бы, если бы не умер профессор Зайковский. Мы не знали даже, как нужно измерять температуру у больного и учились этому делу у ординаторов, а то так и у сиделок (были такие между нами). Видя такую нашу неподготовленность, Захарьин несколько лекций употребил на то, что бы прочесть и демонстрировать перкуссию и аускультацию на подходящих больных.
О самодурстве Захарьина ходила масса рассказов. Говорили, между прочим, что он дрессировал своих пациентов, требовал от них безусловного исполнения, не рассказывать свои ощущения, а отвечать лишь кратко на предлагаемые им вопросы и не нарушать ни одним словом, ни одним движением его покой. Начинал же он свои расспросы в строгом порядке, следуя со рта, т.е. каков вид у больного, как он пережевывает пищу, как глотает ее, есть ли у него тошнота, отрыжка, изжога, рвота и т. д. Окончивши расспросы по поводу пищеварения переходил на функции печени, потом нервной системы, наследственности, исследовал особенно внимательно легкие и сердце, походку при закрытых и открытых глазах, чувствительность кожи. Словом делал полное подробное обследование субъекта. Конечно уделялось немало расспросов и на писание, и образ жизни. На каждый вопрос больной должен был давать точный, короткий ответ, вроде - да, нет. Никаких жалоб больного он не выносил и даже иногда кричал на них, что они его раздражают, и больные слушались его, молчали и отвечали односложно, сознавая, что они сидят перед мудрецом, одного слова которого достаточно для того, что бы возвратить им здоровье или продлить жизнь надолго. Но иногда и ему приходилось нарываться на таких лиц, которые не давали ему спуска и в свою очередь требовали от него, чтобы и он не раздражал их. Так было однажды: приехал к нему мой знакомый по Сапожковскому уезду Ал. Вас. Чулков, человек горячий, вспыльчивый и неукротимый в гневе. Захарьин расспрашивал его по-своему, а тот все пытался рассказать ему свои ощущения, перебивал его. Захарьин не выдержал и крикнул на него: “Что Вы все разговариваете о своих ощущениях, Вы меня этим раздражаете”. Не выдержал этого замечания и Чулков и в свою очередь тоже крикнул: “Да с чего Вы вообразили себе, что я приехал к Вам затем, чтобы не раздражать, а успокаивать Вас. Я ищу успокоения себе, а не Вам!” И Захарьин понял, что он зарвался, просил его сесть, успокоиться, и столь ласково и внимательно выслушивал все жалобы больного, будто бы первый раз понял неосновательность своих требований. На лекциях своих он так же обращался с больными. Иногда был не только резок, но даже груб с ними и говорил слушателям, что он учит их как нужно обращаться с больными. Я теперь думаю, что если бы мы следовали его совету и учению, то из нас образовалась бы целая школа сорванцов-самодуров. Отношение его к ординаторам было самое непозволительное: они играли у него жалкую роль и нас удивляло, как такие почтенные люди, как Жуков и Погожев (его ординаторы) могли служить с ним. В других домах и с прислугой обращаются гораздо лучше, чем он обращался с фельдшером, забывая наверное, что они тоже врачи-сотоварищи.
Вероятно у него было сильно развито самомнение, это так укоренилось в нем, что он остался таким на всю жизнь. И действительно то, что он выработал в себе, раз усвоил, что выработанный им взгляд верен, он не отступал от него ни на шаг, несмотря ни на что. Когда заболел император Александр III и его пригласили в Петербург и привезли во дворец, он и там вел себя, как настоящий московский самодур времени Островского.
Приставленный к больному куратор студент должен был знать в подробности все, что было с больным в течении суток. т. е. что пил, ел, сколько именно, сколько спал, (не спрашивал только о том, какие сны он видел), сколько раз мочился, сколько раз и как его слабило. Эти вопросы нужно было иметь в виду даже и относительно тех больных, у которых функции кишечника или почек были нормальными и не участвовали в болезни. Другое дело при диабете, о котором он толковал нам целый месяц, разбирая больного с Diabetus. Тут анализ суточной мочи производился ежедневно самый полный.
Долго разбирал он больного с сыпным тифом. В то же время вышли из печати труды или лекции С. П. Боткина в Петербурге, и там были помещены прекрасные статьи о тифе. Я должен сказать, что лекции Боткина, даже в печати, у меня оставили более глубокое впечатление, чем Захарьевские. Нас, студентов всегда удивляло, когда он находил время при своих многочисленных занятиях следить за текущей медицинской литературой, ведь он и на лекциях своих показывал не раз, что ему доподлинно известно все, что есть нового в медицине. А потом эта тайна, если только это была тайна, разрешилась довольно легко. Оказалось, что у него был подручный молодой врач, вероятно из жидков, знавший новые языки, который должен был прочитывать иностранные медицинские журналы, делать выписки из них тех сведений и новостей, которые имели какое-нибудь отношение к терапевтической клинике и сообщать ему к назначенному сроку. Тогда еще только входило в употреб-ление подкожное впрыскивание, о чем прежде врачи и не слыхивали. Литература о подкожных впрыскиваниях была громадная: много книжек и брошюр об этом способе было напечатано и в Москве, а некоторые даже думали, что со временем все будет идти подкожным способом. Частная практика у Захарьина была громадная, и за нее он объявил цену, а именно - прием у него на дому стоил 25 руб., а в последствии - 50 руб., а приезд к больному в городе - 100 руб., а за городом - по соглашению. Если его приглашал к себе хронический больной, он посылал кого-нибудь из своих ординаторов узнать в чем там дело, а потом ехал и сам. Приезд его обставлялся как-то торжественно, точно кто будто привозил не доктора, а Иверскую икону Божьей матери. Зимой требовалось, чтобы в комнате была определенная температура, чтобы маятники часов не качались, а стало быть и не тикали, особенно в той комнате, в которой лежит больной, чтобы не было слышно детского крика или писка, чтобы не попадались собаки или кошки в комнатах, чтобы не пели птицы в клетках, чтобы ничто не развлекало его внимания. По окончании осмотра больного ему должна быть подана коробка лучших конфет, которые он ел, запивая водой отварной и давал совет, что нужно делать больному. Получивши гонорар он внимательно рассматривал бумажку, как будто желая убедиться в том, что она не фальшивая: вероятно попадал когда-нибудь и на такие, что в Москве вполне возможно. В аристокра-тических домах он показывался редко, а больше практиковал в зажиточном купечестве. К заразным больным он не любил ездить, явно избегая их и даже известен был случай, что он отказался поехать к жене профессора Черминова, жившего по соседству с ним, узнавши, что она больна дифтеритом гортани, что послужило поводом к многочисленным разговорам между врачами. Он очень заботился о том, чтобы не заболеть самому. Благодаря своей дорогой практике он составил себе миллионное состояние и лет за 10-15 до смерти купил себе дом на Кузнецовском мосту, который выходил на Рождественку и Софийку и раньше принадлежал Тарлецкому. Он заплатил за него 2 миллиона рублей; кроме того у него был дом, в котором он жил постоянно, на I-й Мещанской и было имение, дача, или по Николаевской, или по Ярославской железной дороге. У него было много акций Московско-Курской-Рязанской железной дороги, которые он покупал в то время, когда они были по 60 рублей. За приезд в Петербург к Александру III ему императрица уплатила 30 тыс. рублей, чем он остался недоволен и, чтобы показать это - пожертвовал 1/2 миллиона на улучшение и содержание церковно-приходской школы в Саратовской губернии, откуда сам был родом. Отец его был мелкий чиновник в Саратове, женатый на еврейке, родной сестре Московского профессора математики Брашмана, у которого он жил в первые годы студенчества и потом рассорился с ним. Деньги он не держал дома, а отдавал их на текущий счет в контору Юнкера; посредником в его денежных делах был фельдшер Иловайский, много лет исполнявший должность фактора. Умер этот во всем оригинальный человек тоже особенно. В день его смерти, застигнувшей его при полном здоровье, с ним случился обморок. Когда он пришел в сознание, он расспросил, что с ним было и когда его домашние рассказали ему все, чему они были свидетелями, он сказал, что при его возрасте такой обморок довольно опасен (ему было около 70-ти лет) и велел тотчас же позвать к себе нотариуса, чтобы написать духовное завещание. Явившийся нотариус написал завещание, он сам продиктовал его, а потом прочитал, подписали свидетели и когда нотариус уехал, велел пригласить к себе приходского священника, исповедался, причастился, позвал всех, живших в его доме, попрощался со всеми, закрыл глаза и умер. Сперва никто из окружающих его присутствующих не хотел верить тому, что можно так умереть, но поверили тому, когда начал он уже остывать.
А говорю здесь очень много о Захарьине потому, что это действительно во многих отношениях оригинальная, своеобразная личность, создавшаяся в Москве и вряд ли могшая развиться и сложиться в каком-нибудь другом культурном центре. Я был знаком с ним как врач, он присылал ко мне некоторых больных, по большей части людей преклонного возраста, предупреждая каждого, что заплатить мне нужно не менее 40 рублей, что ими и исполнялось в точности.
Научных трудов после него кажется не осталось, за исключением диссертации и маленькой брошюрки о жизни в городе и деревне, где дается указание на гигиеническую сторону деревенской жизни.
Свободное копирование
