Материальное положение мое в это время значительно улучшилось благодаря тому, что с декабря 1866 года я получал казенную стипендию 200 руб. в год, т.е. 16 руб. 66коп. в месяц и кроме того я имел урок на Бол. Якиманке у купца Пащенкова-Тряпкина, бывал у него три раза в неделю по два часа, получал за это по 2 руб. за урок, т.е. 6 руб. в неделю. Стало быть, всего я получал сорок и даже иногда больше 50-и руб. в месяц. Эта сумма почтенная, давшая мне возможность одеться, обуться и вообще оставить заботу о пропитании. Теперь я уже перестал питаться колбасой и пеклеванным хлебом, а позволял себе иногда заходить обедать или ужинать в трактир Барсова на углу Театральной площади.
Хотя я усердно старался обучать своего ученика Пащенкова и подготовить его к поступлению в 6-ой класс гимназии, как говорили его родители при заключении со мною условий, но это желание их оказалось совершенно не доступным, о чем я сообщил отцу ученика - через месяц после начала занятий, прибавивши, что хорошо будет, если он попадет в 4-й класс.
Родители неохотно согласились с этим, а через месяц я убедился в том, что и через год он не попадет дальше второго класса. Этот молодой человек, лишь на два года моложе меня, был если не идиот, то значительно отставший в умственном отношении малый. Как мог произойти на свет Божий такой человек - не понимаю. Отец его был довольно умный человек, по тогдашнему купечеству, даже передовой, вел крупную торговлю и в Москве и в Харькове, где у него был свой пассаж, подаренный впоследствии им городу или университету (точно не знаю). Женат он был на бывшей институтке, постоянно старавшейся говорить по-французски. При Коле (моем ученике) постоянно находился гувернер, швейцарец, который должен был говорить с ним по-французски, и хотя был у них более года, Коля не мог запомнить ни одного французского слова, а о немецком и говорить нечего. Как ни бился я с ним по поводу таблицы умножения, одолеть ее он не мог. Отец его хорошо понимал, что за детище такое растет у него и только с сокрушенным сердцем поглядывал на него. Это было единственное детище в семье и отец часто подумывал о том, куда пойдет его состояние. А состояние это надо было считать миллионами, принимая во внимание и московскую торговлю, и харьковскую, и его пассажи. Довольно того, что нижний этаж дома, в котором жило это почтенное семейство, занято было конторой, в которой работала масса конторщиков. От меня требовалось, как от репетитора, непременное условие, чтобы уроки давались непременно утром от 9-и до 11-и часов на том основании, что утром дитя лучше понимает и, хотя для меня это было очень неудобно, но ввиду стесненного моего материального положения, я должен был согласиться с отцом и выгадал себе лишь один субботний день, в который урок был вечером, в 5-ом часу, в действительности он продолжался всего лишь один час, потому что, как только начинали звонить ко всенощной в 6 часов, мой Коля делался сам не свой, не слушал того, что я ему внушал или спрашивал его: все время беспокоился, ерзал на стуле, заглядывал в окна, вскакивал с места, вообще делался невозможным и входившая мать просила урок окончить и уводила его в церковь, которая была на противоположной улице.
Стало быть, этот вечерний урок оплачивался двумя рублями за один час. Родители относились к своему сынку довольно снисходительно: наказание ему полагалось лишь в исключительных случаях и состояло в том, что ему делался выговор и его сажали на стул. Я был свидетелем последнего рода наказания и придя давать урок, застал Колю сидящим на стуле среди комнаты, причем нога его была привязана ниткой к ножке стула; Коля ревел густым басом. Это мать наказала его за то, что у него проявились недетские наклонности, и он пребольно ущипнул горничную, настолько сильно, что она взвизгнула на весь дом и пожаловалась матери его.
По временам они ходили в театр, брали ложу и приглашали меня с собой, а чаще я получал по такому случаю письмо, написанное Колей, всегда начинавшееся словами: “Милостивый государь господин студент Иван Ильич Курбатов”. Далее излагалась сущность письма. В театре он редко смотрел на сцену, а все косился на большой узел со сластями, который привозился из дома, а после первого же действия приходил в необычайный восторг, когда этот узел развязывался. Можно было подумать, что это добро редко давалось ему, а между тем мать его говорила мне, что она дает ему конфеты ежедневно около фунта. Промаявшись с ним полтора года, наконец, бросил, ничему не научивши. Я передал его своему приятелю Пав. Ник. Надеждину. И этот не добился ничего. О поступлении его в гимназию уже не было и речи, потому что он оброс бородой, а во второй класс таких не принимают, а дальше он поступить не мог. Впоследствии мне передавали учителя с Якиманки, знавшие семейство Пащенковых, что Колю женили на какой-то небогатой девице, чтобы она чувствовала, что ей делают благодеяние. Но жена его не могла вынести такого мужа и в скором времени ушла от него.
Я так много говорю об нем потому, что он хотя и был мне очень полезен, но отнимал слишком много времени у меня.
Вообще мои ученики в Москве были очень неудачны; стоит вспомнить Вас. Вас. Васильева, он же князь Оболенский, который, однако же, окончил свою жизнь в должности Московского Вице-Губернатора 80-х годов. Тогда это было возможно. Говорили, что будто бы при назначении его на это место имел большое влияние московский генерал-губернатор кн. Вл. Андр. Долгоруков, который просидел в этой должности 25 лет и под старость считал безразличным, кто бы ни занимал какую-либо высокую должность, лишь бы все было тихо и в обществе не проявлялось каких-либо экстравагантных течений.
Свободное копирование
