А в конце августа начали подъезжать уже наши тамбовцы и приезжие и новые, жаждущие поступления в университет. Между последними был один очень милый, которого я знал по гимназии, годом моложе меня, это Евгений Иванович Петров, живший в нашей же стороне на Варваровской площади, сын бедной, но вполне приличной чиновницы. Ему за сочинение, написанное на коллоквиуме Тихонравова поставили 1 за какую-то ошибку и его не допустили до экзамена устного; нужно было возвращаться домой, а на следующий год он поступил в Медико-хирургическую Академию в Петербург; прошел все мытарства благополучно, стал военным врачом окулистом и, леча где-то массу собранных больных глазами солдат, сам заразился от них, ослеп, а впоследствии умер. Смерть его стояла в связи с той септической формой болезни, которой он заразился...
Между вновь поступающими был тоже тамбовец Ефремов, чистокровный нигилист, особенно выставлявший на вид свое отрицание всех приличий. Например, он считал возможным ходить по коридору в одной ситцевой рубашке и таких же кальсонах, босиком, нечесаный, кудлатый, с папиросой во рту и свободно поплевывал то в ту, то в другую сторону. В таком наряде он вышел даже на улицы, чтобы бежать в Охотный ряд, но тут его задержал городовой, скоро отпустивший его, когда узнал, что он хочет быть студентом и живет в “Риме”. Этот Ефремов старался копировать бывшего у нас учителя Ермольева (законоведение), о котором я на своем месте упоминал, но у Ефремова выходила не копия, а пародия, при том самая грубая, нескладная. Его тоже забраковал Тихонравов, но от нас он уехал лишь некоторое время спустя, а до тех пор прогуливался по коридору в своем костюме или ходил в своей комнате громко браня Тихонравова за несправедливую оценку его знаний по русскому языку. Брань была площадной. Все жильцы нашего этажа свободно вздохнули, когда узнали, что Ефремов уехал, а он не уехал, а просто бежал через черный ход вместе со своим довольно тощим чемоданом в руках, не заплативши даже за квартиру, и мы, жильцы, чтобы не оставлять дурного мнения в хозяйке о наших согуберниках, должны были сложиться и заплатить ей за убыток, причиненный Ефремовым. Хорошо еще, что он ничего не украл, а наш коридорный Андрей потом говорил, что он постоянно следил за тем, чтобы сударь Ефремов не припрятал чайные ложки, хотя они и не серебряные, а все же ложки, и, стало быть, стоят что-нибудь. Люди, подобные ему встречались тогда часто, а в Петровско-Разумовском в первые годы существования института их было множество; недаром их выгоняли потом оттуда целыми партиями.
В это же лето приезжал к нам из Рязани окончивший там курс семинарист Иван Нестерович Теплов, сын сельского очень приличного священника. Этот был типичный чистокровный семинарист того времени: способный, работящий, неуклюжий с внешней стороны до невероятия. Он мог говорить и спорить на отвлеченные темы целыми часами, но речь его, а особенно жестикуляция были какие-то деревянные или слоновые. Сперва мы сошлись с ним, жили даже в одной комнате, а потом как-то, за отсутствием взаимной симпатии, разошлись, разъехались и больше уже не сходились. Он меня называл не иначе как “барин хороший”. Вообще, семинаристы того времени носили на себе какой-то особый отпечаток, даже если они занимали и важные места. Например мой приятель по Тамбову Алексей Васильевич Водковский, окончивший одновременно со мной курсы в своей семинарии, а потом ставший известным на всю Россию, потому что был уже Петербургским Митрополитом Антонием Водков-ским был и тогда очень приличным, но, все же, глядя на него можно было сказать: “это семинарист”. Этот отпечаток лежал и на некоторых профессорах.
Свободное копирование
