Дополнения. Общественная жизнь и быт Тамбова

Дополнения

Общественная жизнь и быт Тамбова

Общественная тамбовская жизнь, по понятным причинам, нас не могла касаться и не касалась. Мы мало знали о том, что делалось в городе, кроме того, что узнавали от своих сотоварищей по классу, сыновей зажиточных людей. Слышали, например, о том, что в Тамбов приезжал известный артист-трагик Ольридж, африканского происхождения, что игра его производила большое впечатление, что он играл Шекспировского Яго по-английски, а остальные артисты - по-русски, но, тем не менее, впечатление было сильное. Приезжали и другие артисты, делавшие худо-жественное турнэ, но все это проходило мимо нас. Мы знали хорошо только то, что делалось около нас в нашем переулке.

Ближайшими соседями нашими были все мелкие чиновники, служившие за жалованье не более 5 руб. в месяц, кроме тех, которые служили в Гражданской палате; эти получали-то больше, даже 10 и 15 руб. и, кроме того, получали доход за написание купчих крепостей, за которые покупатель платил иногда довольно щедро. А в эти годы помещики стали усиленно продавать купцам свои земли, по ценам, по теперешнему времени, баснословно низким: например, те земли, по которым прошла впоследствии железная дорога на Липецк, продавались по 15 руб. за десятину, а в Усманском уезде, который относился к степной области, и где земля не распахивалась, а сдавалась под выгон скота, даже по 10 и по 8 рублей. Земли свободной было тогда очень мало, хотя засевалось много и хлеба. Тогда не было еще известно, что можно молотить хлеб машиной, а весь он, сколько бы его ни было, обрабатывался цепами, как и во времена Гедеона, и потому не мудрено, что на многих гумнах вместе с новыми скирдами хлеба можно было найти и прошлогодние, и даже оставшиеся от третьего года. У помещиков это было явление редкое, потому что мужики и бабы крепостные должны были работать на барина не менее 3-х дней в неделю и к зиме кончали молотьбу; но у крестьян работа-молотьба продолжалась всю зиму и прекращалась только потому, что нужно было выполнять другие работы.

Я помню очень хорошо день 19 февраля 1861 года, т.е. день освобождения крепостных от крепостной зависимости. В других городах, особенно на Севере, этот день ознаменовали особыми торжествами, в каждом по-своему; а в Тамбове, где дворянский элемент был и многочисленный и довольно сильный, и дворянство считало себя обиженным этой реформой, никаких торжеств не было. Особенностью этих дней было лишь то, что на улицах появилась масса крестьян из пригородных селений, прибывших в “Губернию”, чтобы узнать наверняка о таком важном для них событии; они ходили целыми толпами, но не позволяли себе никаких эксцессов, опасаясь полиции, которая была усилена еще тем, что по улицам по временам проходили солдатские патрули с ружьями.

В нашем переулке, конечно, тоже говорили об освобож-дении крестьян, но не могли оценить по достоинству эту реформу; жалели, главным образом, помещиков и предсказывали многим из них полное разорение, что в действительности и сбылось в скором времени. Начали появляться мелкие помещики и селиться по окраинам города; почему-то им полюбилась наша Инвалидная сторона, а один даже поселился в нашем переулке, купивши себе здесь небольшой флигелек. Его звали Николай Ив. Субочев. Это был когда-то очень богатый человек, совершенно не склонный к деревенской жизни, юность проведший в Петербурге, на какой-то службе получивший чин сенатского регистратора (теперь уже несуществующий). Он промотал все состояние, получил наследство от умершей бабушки до 1000 душ крестьян, быстро спустил все до последней копейки в московских ресторанах с цыганами и в игорных притонах, остался опять ни с чем, но и тут судьба ему попротежировала: оставила ему наследство умершая тетка; он ее наследством кое-как поправил свои дела, и на то, что успела жена удержать от разорения, он купил флигелек, в котором и поселился с семьей. Его сыновья были нашими сотоварищами по гимназии, но что стало с ними впоследствии - я не знаю; говорили, что будто бы один из них поступил на службу в полицию, но насколько это верно - не знаю.

Вообще же помещикам, которые не успели приложить собственное уменье и руки к земле, пришел тогда конец.

Кроме Субочевых, нашими сотоварищами по переулку были еще Федоровы, наши соседи, с которыми мы бегали купаться на реку (а мы жили близ реки). Купались с самой ранней весны до поздней осени, иной раз даже до заморозков и никогда не простуживались.

Спали мы летом всегда на дворе, для чего каждый из нас пристраивал себе из тесин и досок какую-нибудь будку около сарая, или амбара, конечно, с крышей, а если строительного материала не находилось - спали на сеновале. А в какое-то лето это спанье на дворе было еще необходимо потому, что недели на две все имущество из дома было вынесено на средину двора и здесь его нужно было охранять. Это выселение во двор была своего рода паника, вызванная тремя грандиозными пожарами в Тамбове, следовавшими друг за другом с короткими промежутками, и происходившими, несомненно, от поджога. Причем предварительно указывалось в каких-то письмах, что будут гореть такие-то и такие-то улицы, и это действительно происходило. Много лет спустя, я читал в каком-то журнале статью, в которой описывался один крупный тамбовский чиновник, служивший, кажется, в Казенной палате, великий взяточник даже по тому времени, который решился составить себе состояние и, действительно, составил. Когда улик на него было собрано достаточно - его арестовали и при обыске у него нашли более 200 тысяч деньгами, которые он держал у себя дома. В статье этой названо было его имя, но я забыл его. Пожары эти происходили по его указанию - учинялись по его наущению каким-то поповским сыном. Но тогда-то никто еще этого не знал, видели только, что поджог намеренный, а не случайный, и боялись. Пожары были настолько сильны, что в какой-нибудь час выгорала целая улица. На второй день пожаров, например, сгорела лучшая улица в городе - Дворянская, на которой был и дом полицмейстера, а против него полицейская часть (24-ая) с пожарной каланчей. Паника в городе была велика, и некоторые жители выбирались даже на заречные луга. Когда начинался пожар, какое бы время дня ни было, всегда на ко-локольнях били в набат, а ночью, кроме того, еще трещали трещотки, особые инструменты, которыми были снабжены уличные ночные сторожа. Эти трещотки были деревянные и издавали особый тревожный звук, или, может быть, он казался только таким, потому что он раздавался только тогда, когда была какая-нибудь экстренная тревога.

Я сказал, что в это время сгорел и дом полицмейстера. Сам полицмейстер остался жив и цел, может быть потому, что пожар начался днем и кончился днем. Это был замечательный полицейский чиновник из кавалеристов, полковник Колобов. Он очень хорошо усвоил ученье о том, что каждый человек должен быть полезен для других и с этой целью у него были обложены как бы налогом все торговцы, лавочники, извозчики и дома тех лиц, которые не могли, или не хотели на него жаловаться губернатору. У него даже нищие и то были обло-жены податью в размере от 25 коп. до 1 рубля в месяц. Всем им велся список, а тех, которые уклонялись от налога, задерживала полиция и держала под арестом впредь до уплаты следующего с них платежа.

В тех случаях, когда раздавался набат, почти в каждом доме непременно кто-нибудь из живущих быстро взбирался на крышу, становился там около трубы и оттуда определял место пожара. Такой наблюдатель оставался на своей вышке все время пожара, а затем, слезая с крыши, всякий раз заглядывал в трубу и иногда и плевал в нее. Для чего делалось последнее - до сих пор не знаю; но оно непременно делалось.

Я сказал выше, что иногда в город приезжала театральная труппа, но это было не всякий год, а чаще приезжали цирковые артисты с клоунами и устраивали свои представления. У них сборы бывали всегда полные. Некоторые из них для привлечения публики прибегали к уловкам в виде объявления о том, что в средине представления будет произведен розыгрыш разных вещей бесплатный; требовалось лишь от зрителей сохранение входного билета. Я был на одном из таких представлений и выиграл серебряную десертную ложку, которая потом долго хранилась у нас в семье.

Местами для прогулок за городом служили в Тамбове Трегуляевский монастырь, куда чаще ездили на лодке, чем на лошадях, потому что последняя дорога была необычайно плоха, затем село Донское и, особенно, так называемый “Архиерейский хутор”, стоявший в большом старом сосновом лесу, настолько диком, что в нем водились даже барсуки, на ловлю которых собирались целые партии, особенно гимназистов. Иногда в нем видели даже и белок, но чем питались они там - неизвестно, потому что во всем лесу не было ни одного кедра, необходимого для этого зверька. Лес этот тянул что-то на очень большое протяжение, чуть ли не на несколько десятков верст и сливался с казенным бором, отстоявшим даже за 30 верст от города. Вероятно, благодаря этому и весь вообще деревянный строительный материал ценился там не так дорого, как в других степных местах. Я помню хорошо, что отец покупал тогда очень широкие половые доски с доставкой на место по 40 коп. за штуку, и находил, что это стало из рук вон как дорого. Обыкновенный тес для крыши, тоже с доставкой на место, продавался по 8-10 рублей за сотню, и его как-то не жалели. Березовые дрова мы покупали по 20 руб. за куб. сажень, но это никогда не был правильный куб, а только с передней стороны, а с задней бывал не выше 1 аршина. Но такими дровами топили очень редко, разве у богатых людей, в казенных зданиях и в церквах (все церкви были теплые), а беднота и среднего достатка люди отапливались еловыми сучьями, разным хворостом, кизяком, соломой и даже гречишной шелухой. Для топки этим последним материалом в дверке затопа делалось особое приспособление в виде широкой воронки с задвижкой, в которую постепенно всыпалась шелуха; она горела очень жарко, сильно, давала массу тепла, и никогда не бывало угара, зато такую топку никогда нельзя было оставлять без надзора, иначе огонь быстро угасал. Некоторые отапливались даже тем сором (навозом и соломой), который они собирали на базарных площадях, и запасали его массы в летнее время; при сборе его с площади иногда происходили препирательства между сборщиками, иногда переходившие в потасовку, что составляло предмет для наблюдения и развлечения. Свозился такой сор домой или на особых тележках, тачках, а то так и просто сносился в больших мешках, что лежало на обязанности бедных родственников, а у мелких чиновников-писцов этим делом занимались тещи, которые водились почти у каждого.

Одно лето много разговоров на разные лады было по поводу столкновения городского доктора Тулушева с новым губернатором; разговоры эти варьировались, но сущность их сводилась к тому, что Тулушев перед приездом губернатора три дня провел в лугах и в лесу, сильно загорел, а нос у него стал даже красным; в лугах он был потому, что делал коллекцию насекомых, особенно мотыльков. Когда делался у губернатора прием всех городских служащих и властей, между ними был и Тулушев, а губернатор, смотря на его покрасневший нос, спросил его, щелкая себя по воротнику: “А Вы, доктор, должно быть, того?” - т.е. пьете. Тулушев, никогда не пивший никакого вина, в свою очередь спросил у губернатора, уже щелкая себя по лбу: “А Вы, Ваше Превосходительство, должно быть - того?”. Губернатор был сконфужен, потому что сам сделал нетактичный вопрос, но они примирились и впоследствии были друзьями.

Потом много сменилось губернаторов; были между ними и порядочные люди, были и дрянные, вплоть до знаменитого полковника Рокоссовского, пьяницы и буяна, который даже подозревался не без основания в убийстве одной женщины, но дело как-то удалось замять, и оно не дошло до разбирательства. Рокоссовский был уволен, выехал из города, а потом объявлено было, что он умер. Так дело и кончилось.