Итак, я поступил в гимназию в 1-й класс. О том, каковы были там учителя, директор, инспектор и пр., я уже говорил. Учиться мне в этом классе было легко, потому что всю программу его я знал раньше, кроме немецкого и французского языков. Во 2-м классе дело шло немного хуже, но все же перешел без экзамена: тогда было издано правило, чтобы освобождать от экзаменов тех, у которых в среднем выводе - по всем предметам “3” или больше, а экзаменовать только из того, по которому годовая “двойка”.
В 3-м классе дело пошло совсем плохо, настолько плохо, что не будь директором Артюхов, я не перешел бы в 4-й класс, а был бы оставлен, что при моих домашних условиях было равносильно выходу из гимназии, и я затерялся бы в какой-нибудь палате или канцелярии.
Дело здесь состояло в том, что я засел с первого же дня в самом конце класса на задней скамейке в так называемой “Камчатке”: классная комната была узкая и длинная настолько, что когда учитель негромко говорил, будучи в одном конце ее, - в другом его не слышали; классная доска была поставлена так, что из “Камчатки” ничего не было видно, что на ней писалось.
И вот, засевши тут между двумя сотоварищами старшими меня, оставшимися на второй год, мы не столько слушали объяснения, сколько занимались игрой в карты; тут меня обучили играть в преферанс; мои сотоварищи говорили, что они уже знают, что болтает учитель, - “А ты лучше посмотри, какая игра пришла к тебе”. Я соблазнялся, смотрел, а тем временем не слыхал ничего из того, что говорил учитель, а когда он, учитель, приказывал повторить, то, конечно, я стоял столбом, молча; соседи ни справа, ни слева подсказать не могли, потому что сами не слыхали, хотя и уверяли меня, что они все это хорошо знают, а учителя к ним за что-то придираются.
Результат получился для меня печальный, у меня в среднем выводе по французскому, немецкому и латинскому языкам была годовая “единица”, а по математике - “2”. С такими отметками не допускают до экзаменов.
Когда я узнал об этом от директора, то был поражен, как будто бы раньше не мог предвидеть всего этого. Но так как раньше-то я мог учиться хорошо и даже отлично, были способности, то он пожелал расследовать причину моих “единиц” и узнал о нашей карточной игре и тут же из нашего угла убедился в том, что от нас невозможно рассмотреть ничего, что пишется или чертится на доске. Сотоварищи-игроки получали такие же отметки, как и я, но как оставшиеся на третий год, вышли из гимназии и поступили в юнкера. Они-то и рассказали директору про игру и всю вину намерены были свалить на меня, что будто бы я не давал им возможность слушать и обучал их играть. Но директор не поверил их объяснениям, призвал меня к себе на квартиру, отечески, очень ласково расспрашивал о моих занятиях и дома, и в школе, пожурил меня без всякой строгости и сказал, что если я даю ему слово, что выдержу экзамены все, то он берет на себя ответственность перед Советом и допускает меня к экзаменам. Я, конечно, охотно дал. Когда я экзаменовался, директор был тут же, и нужно было видеть, как просветлялось его лицо, какая милая улыбка была на нем, когда я давал хорошие ответы на все вопросы учителя, а учителя из языков, по которым у меня были “колы”, экзаменовали меня подробнее, чем других, дабы убедиться, что мне не случайно попадали “счастливые” вопросы.
Кончилось тем, что я сдержал свое слово, выдержал экзамены все, получивши по языкам “4”, что с “единицей” составляет 5, а при разделении пополам - 2,5, т.е. “3” -балл переводной. Это убедило весь педагогический Совет в том, что у меня способности есть, а вместе с тем есть и условия, мешающие учиться хорошо. Это мнение так и осталось за мною.
Свободное копирование
