Полную противоположность ему, как преподавателю, представлял учитель словесности Лев Елисеевич Кованько - добрейший и деликатнейший человек, никогда никому не говоривший “ты”, а всегда “вы”. Про него говорили, что он и дома говорит своему лакею, великому неряхе: “Господин Филатка, почистите сапожки”. Он сам увлекался поэзией Пушкина, Жуковского, Лермонтова и передавал нам это увлечение, а при чтении “Слова о полку Игореве” у него дрожал голос и даже виднелись слезы, когда он произносил: “вещие струны рокотаху”. Как малоросс по происхождению, он высоко ставил своего соотчича Н.В. Гоголя, особенно за его описания Украины, описание Днепра, степей. И в то время, или незадолго до него, появились “Записки охотника” Тургенева, и Кованько, читая их нам, предсказывал великую славу Ивану Сергеевичу, как величайшему поэту России и знатоку русского языка, очищен-ного от всякого постороннего наплыва, и советовал нам поучать-ся у Тургенева.
По инициативе его же, когда мы были в 7-м классе, на святках, в помещении гимназии был устроен нами спектакль, давался “Ревизор”, а на следующий день - “Женитьба”. Театр был полный, места платные, и нам осталось барыша около 300 рублей, которые пошли частично на библиотеку, частью - на пособие ученикам с недостаточными средствами, желающим продолжать образование. На мою долю из этой суммы пришлось рублей 15. Роль городничего исполнял А.Н. Ховрин, впоследствии заведывавший Психиатрическим отделением в губернской больнице, а в то время бывший вместе со мною в 7-м классе. На следующий день он был Подколесиным. Все, вообще, говорили, что игра его изумительна, особенно если взять во внимание то, что мы никогда не бывали в театре и не видывали игры актеров. Но тут вновь сказалось влияние Л.Е. Кованько, который бывал на каждой репетиции и давал свои советы. Места в театре были все заняты, было даже и высшее начальство, т.е. губернатор и полицмейстер.
Все женские роли тоже довольно удачно исполнялись гимназистами же, но меньших классов. Я выполнял роль трактирного слуги (в “Ревизоре”) и чтобы быть вполне натуральным, по совету того же Кованько, был три раза в трактире, чтобы присмотреться к движениям, походке и вообще манерам половых, и мне это посещение трактира до такой степени понравилось, что и потом уже без всякой цели наблюдательности, я нередко посещал трактиры. Я даже полюбил их, люблю и теперь, особенно хорошие.
Не могу не упомянуть и еще одного учителя, который занимался с нами, когда мы были еще в 3-м классе - это К.И. Удовиченко, учитель истории. Он никогда не садился в классе, а постоянно ходил вдоль переднего стола и, если находил на нем какой-нибудь обрывок бумаги, непременно брал его, свертывал в тончайшую трубочку, а сам все говорил и говорил. Конечно, сидевшие на передней лавке, заметивши у него такую привычку, подкладывали ему бумажки, а он, не замечая умысла, охотно брал их и вертел. В 3-м классе он говорил нам о разных истори-ческих выдающихся людях, не обращая внимания на то, к какому времени они относились. Все сказанное им, только в более сжатой форме он потом давал нам изложенным на бумаге, а от нас требовал, чтобы мы это переписали и выучили.
Нельзя не упомянуть еще об учителе рисования Семене Шубине. Это был старик уже, среднего роста, довольно тучный, которому всегда было жарко. Он, войдя в класс в зимнее время, всегда говорил одно и то же: “Уф! Жара какая! Опять натопили печи дубовыми дровами! Ну-ка, старшой! Открой трубу у печки, сними вьюшки, а то мы раньше своего времени все перемрем, и некому будет рисовать”. Старшой лез исполнять приказание, и только после того Шубин раздавал печатные рисунки, с которых мы должны были рисовать, а потом на классной доске рисовал прямую линию, кривую, ломаную, звезду, глаз и, наконец, человеческую голову, причем всегда говорил: “Ну-ка, ребятки, рисуйте то, что на доске”.
Иногда он подходил к рисующим с карты и, если находил что-нибудь неправильно сделанным, всегда указывал на это, не стесняясь в выражениях, какие бы они ни были. Однажды, например, он стал рассматривать работу ученика, писавшего Купидона, и спрашивал его: “Это что же ты написал?” - “Купидона, Семен Львович”. - Купидона? А где у него голова?” - “А вот у него голова” - “Эта? Только что же это, брат, такое? По-твоему, это голова, по-моему, больше похоже на ж..у! Может быть, она и на самом деле у него такая - голова-то: ведь никто живого Купидона не видал, ни ты, ни я!”
На дворе его дома был огорожен высокой изгородью круг: лавками-местами по верху - для публики, а центр круга была площадка, на которой происходили петушьи бои, гусиные, а иногда и собачья травля. Всегда перед боем заготовлялась бочка с водой и небольшой пожарный насос, который приводился в действие, когда дравшиеся чересчур свирепели. А Семен Львович обыкно-венно говаривал: “Ах, люблю смотреть, как собачки дерутся, схватят это, миленькие, друг дружку за губу, или еще за что, так и рвут, так и рвут! А как плеснешь на них водой, так сейчас же разбегутся и хвостами задницу закроют, чтобы там не подмочило”. Он был уверен, что собаки поджимают хвосты именно с этой целью.
Свободное копирование
