Воспоминания доктора медицины - 17

Гимназия

В то время в Тамбове была одна Губернская гимназия, и директор ее назывался и титуловался Директором училищ Тамбовской губернии.

Придя в гимназию в 1-й класс вместе с братом, я был представлен им надзирателю, очень низенькому человечку, которого за его низкий рост звали “Шкаликом”, а он уже провел меня в класс, где я нашел уже 30 человек будущих свои сотоварищей. До тех пор в каждом классе можно было сидеть сколько угодно лет, поэтому не было ничего удивительного, что между товарищами были и такие, что брили уже растительность на лице; особенно заметно это было у Слетова (из мелких купцов) и Минервина, поступившего вместе со мною, но по окончании где-то курса в уездном училище. Из них Слетов так потом и вышел из 1-го класса, а Минервин дошел до 3-го и потом пропал. Конечно, у обоих из них создавались иные замыслы и иные привычки, еще не свойственные мальчишкам 11-12 лет, а потому мы с ними не имели ничего общего. Минервин приходил в класс нередко с красным лицом, Слетов приносил с собой такой толстый, раздувшийся портфель, что можно было думать, что в нем чуть ли не целая библиотека. Но это можно было только думать, в действительности же портфель раздувался от набитых в него пищевых продуктов: пирогов, блинов и т.п., которые Слетов съедал к концу уроков, обладая поистине изумительным аппетитом.

Ближайшим товарищем моим на первой лавке, на которую указал мне надзиратель (Шкалик), как маленькому ростом, был Василий Орлов, с которым впоследствии кончили курс, нигде не оставаясь на второй год, и вместе поехали в Москву, в Университет и первые полгода прожили вместе в одной комнате. А из остальных 29 человек (всех было 31) все разбрелись, оставаясь в первых 4-х классах, или выходя совсем из гимназии.

В первый же день был урок французского языка. Учитель был очень высокий бельгиец, толстый, с громовым голосом - Егор Егорович Гааг, который всегда так громко объяснял, а особенно вызывал отвечать, что если кто-нибудь из вызываемых не особенно хорошо приготовил урок, невольно пугался, бледнел и даже заикался. Гааг, кажется, и сам хорошо понимал влияние своего голоса, но все же привычку свою не оставлял. Преподавание свое он начал с того, что написал на доске довольно отчетливо, красивым почерком все французские буквы, прочитал их три раза, велел списать каждому в тетрадь, а потом написал и сложные звуки и велел запомнить их к следующему уроку, пригрозивши, что он “задушит того “чертенка”, который не будет знать этого”. На этот раз он не запугал меня потому, что, благодаря А.Я. Ришар, я уже знал все это и, хотя с грехом пополам и с суконным или деревянным произношением, но все же мог прочитать по-французски в любой книге. Когда выучились читать с грехом пополам, начали перевод маленьких статеек в каком-то руководстве для изучения французского языка, причем Гааг говорил значение каждого слова; слова эти мы должны были заучивать. О грамматике и спряжениях не было еще и речи. Когда мы перешли во 2-й класс, Гааг вышел в отставку, к великому восторгу директора, с которым не только не ладил, а даже часто ссорился и по своему обыкновению довольно громко.

Этот директор был таков, что об нем стоит упомянуть. Звали его Григорий Иванович Бернгардт. Это был сухой, высокий человек, лет около 50, выбритый довольно чисто, причем лишь под ушами оставались узенькие бачки полосками, черный, говоривший тоже довольно громко, с явным произношением по-ярославски или владимирски на “о”. По образованию он был математик, и, когда процветала в гимназии порка, которую я уже не застал, он, говорили нам, был довольно щедрым на нее и назначал довольно большие порции. Хотя порка была отменена, но по-прежнему сохранились скамья для нее и в коридоре, при самом входе со двора, - кадка, в которой в соленой воде постоянно лежало несколько пучков длинных розог. Вероятно, это служило для того, чтобы гимназисты очень не зазнавались и помнили, что воздаяние им за проделки может быть дано без замедления.

Этот Бернгардт был известен не только в городе, но и во всей губернии (как директор училищ всей губернии), как человек, берущий даже и малые приношения, до 1 фунта сальных свечей, включительно. Летом каждый год во время каникул он отправлялся на ревизию по губернии в сопровождении сторожа, отставного солдата Крылова, который должен был принимать более громоздкие приношения - вроде кульков с сахаром, чаем, бутылками и т. п. И, когда набиралось столько, что можно было нагрузить хороший воз, Крылов возвращался домой, а более портативные приношения оставались у директора. Ревизии проводились не сразу по всей губернии, а делились на две-три. Крылов тоже получал от смотрителей уездных училищ кое-что, но за что - никто сказать не мог. Какую ревизию мог произвести в это время директор - тоже никто не знал, так как ни одного ученика в это время в училище не было. Но зато оставался смотритель училища, всемогущий в нем человек, от которого зависело, кого выпустить с аттестатом, или свидетельством об окончании курса в училище. А это имело большое значение, так как окончание давало некоторые права - например, человек из податного состояния приобретал звание почетного гражданина, стало быть “несекомого”. Так вот, чтобы не все оставалось в кармане смотрителя, не очень обременяло его, являлся директор и облегчал тяжесть смотрительского положения. Все это нам и всему городу было известно, не скрывалось, и все находили, что это вполне законно. Рассказывал об этом и Крылов, похвалялся перед нами своими сборами. Этот же Крылов торговал в гимназии калачами, целые вязки которых висели у него в коридоре под его шинелью. Сам он покупал оптом по 1,5 коп., а продавал по 2, стало быть, выручал больше 30 %. Этот же Крылов раньше исполнял и обязанности секатора, т.е. палача, и был вполне подкупаем. Гр. Ив. Бернгардт при мне оставался недолго и был куда-то переведен, или совсем уволен, не знаю, а на его место был назначен другой, Н. Еф. Артюхов, о котором я буду говорить впоследствии.